Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— Так он бросил работу?

— Да, но дело было не только в этом. Назавтра он стал как будто другим человеком. А еще через месяц пропал.

— А вы хоть в газету обращались, чтобы они напечатали его фотографию, чтобы…

— Я собирался, но они меня опередили. Знаете, я ведь теперь фигура — отец одного из тех исторических народных мучеников…

— А вы уверены, что это был он? Вы его узнали?

Тут старик в первый раз поднял на меня глаза:

— Что же вы думаете, я собственного сына не знаю?..

— Простите, это я глупо спросил. Я только хотел сказать, а что, на лице у него кожа… — Тут я прикусил язык и мысленно выругал себя: «К чему было заводить об этом речь, идиот?!»

Старик, недоумевая, продолжал смотреть на меня снизу вверх:

— Что вы имеете в виду?

— Да ничего, собственно… Просто меня все ночи напролет кошмары мучают, ужасы такие, что описать невозможно.

Тут, заметив его замешательство, я оборвал себя и спросил:

— Господин Фархади, у вас часы при себе? — И пока старик извлекал из жилетного кармана часы, объяснил: — Я обычно в полседьмого или в семь отправляюсь в ресторан «Саади», там несколько моих приятелей, сослуживцев… Если позволите…

Старик пристально посмотрел на свои часы, поднес их к уху и сказал:

— Сейчас должно быть полседьмого, но моим часам, как и всем другим, доверять нельзя.

Я опять повторил:

— Если вы не возражаете, пойдемте со мной в ресторан, промочим горло.

— Нет, выпивка теперь уж не для меня. У меня сейчас другая проблема назревает, и никто не может сказать, как с нею справиться…

Он опять взглянул на часы, которые все еще держал в руке:

— Тут уж ни одна из этих стрелок, которые так торопятся отнять у человека частицу жизни, не сможет ответить, когда именно это произойдет.

Мы дошли до бульвара Чахар-Баг, где было шумно и многолюдно, щуплая фигурка старика совсем затерялась в толпе.

— Вы, кажется, сказали, что работаете в бюро около года? Тогда запомните хорошенько: жизнь человека не зависит от нас, регистраторов. Она в руках…

Губы его продолжали шевелиться, но из-за уличного шума я ничего не мог разобрать.

— Что вы сказали? — переспросил я.

— Она в руках самих людей! Нет, здесь положительно невозможно разговаривать.

— Так пойдемте в ресторан «Саади», там тихо, уютно, вполне можно побеседовать.

— Да нет, лучше перейдем на ту сторону.

Мы перебрались на другую сторону улицы, и он опять заговорил:

— Пока ты дитя малое и не можешь еще отвечать за себя, все валят на родителей: отчего это ваш сын так одет? Почему вы не отдали его в медресе[66]? Почему не приохотили его к хорошей профессии? А когда вырастешь, шагу не дают ступить, все уши прожужжат: «Женись, голубчик, поскорее, человеку нельзя без жены, верблюд тот, кто…» Потом начинают приставать, чтобы детей завел. Ну, ты от горя-злосчастья поневоле обзаводишься потомством. Говоришь себе: ограничимся одним. Но люди добрые не согласны! Если девочка — сулят ей еще братика или сестренку. Другая девочка родится — им и вовсе братца не хватает. Тут уж надо обязательно расстараться, чтобы уважение людей сохранить. А если все мальчики, тогда как? Надо же, чтобы за гробом твоим и женщины шли, плакали-рыдали, волосы на себе рвали… Потом приходит время отдавать дочек замуж или женить сыновей. Отыщутся в конце концов и для них женихи или невесты. Значит, нужно заводить внуков. А когда добьются и этого, тогда только и ждут, чтобы поесть халвы на твоих поминках, и ты будешь круглым дураком, если вздумаешь сопротивляться им и держаться за жизнь. Придется по их взглядам догадываться, что ты им мешаешь, что ты уже лишний, что надо поскорее укладываться на похоронные носилки, чтобы они, сказав «с богом», обмыли тебя, отволокли на кладбище, закопали, прочли «Фатиху»[67], чтобы можно было сбросить тебя со счетов, вычеркнуть твое имя из регистрационной книги.

Он замолчал. От разговора на ходу он совсем запыхался и теперь с трудом переводил дух, но продолжал идти все так же быстро, своей мелкой походкой, и я увидел, что мы выходим уже к Заянде-руд.

— Извините, мне надо зайти домой, ведь жена там одна, — сказал старик. Он пожал мне руку и быстро зашагал дальше, а я остановился у парапета набережной, глядя вниз, на мутную речную воду, на отражение фонарей, как вдруг снова увидел его тщедушную фигуру: старик стоял подле меня и мял в руке шляпу.

— Господин Мохаммади, вы только ей ничего этого не рассказывайте. Она ведь думает, что сын за границу уехал. Уехал, женился там, а через месяц-другой у него дочка родится…

Он ушел раньше, чем я успел сказать: «Конечно, конечно».

В бассейне было только пять рыб: четыре маленькие золотые рыбки и одна большая бурая рыбина. И жилец по мелкой дрожи поплавка определил, что сейчас вокруг наживки кружат, тычась в нее носами, те четыре золотые рыбки. Если бы бурая рыбища пошла на приманку, ей достаточно было бы раз открыть рот — и все. Жилец однажды видел это: поплавок сразу ушел в воду, поднялась волна, он рванул вверх авторучку, а старик — удилище, и они вытащили, вытащили из бассейна здоровенного бурого сома. Это было именно в тот раз, когда старуха заголосила: «Ой, господи!» Жилец вскочил, тетрадка полетела на пол, и он услышал, как старуха упрашивает мужа:

— Богом прошу, оставь ее, ну ради Фархада, ради сыночка нашего, отпусти ты ее!

Старик хозяин обернулся и протянул рыбу старухе, почти сунул ей под нос. Рыба трепыхалась на крючке, а он смотрел на нее, чуть скривив рот, так что видны были белые мелкие зубы. Тут старуха отшвырнула свое вязанье, дрожащими руками сняла с крючка рыбу и бросила ее назад в зеленоватую воду. И оба они уселись на краю бассейна, наблюдая за рыбой, которая бултыхалась и билась в воде.

И как только наступил вечер, жилец, быстро миновав толпу, теснившуюся на тротуарах бульвара Чахар-Баг, свернул по улице Фирдоуси и вошел в ресторан «Саади». Он увидел своих друзей — все та же троица за тем же металлическим столиком, сидят и ждут, когда он подойдет и скажет:

— Здоро́во!

— И тебе того же, чтоб ты провалился на этом месте, — ответил господин Садакят. — Опять ты, бедолага, опаздываешь?

Тут все засмеялись, а он уселся к столу и спросил:

— Ну, какое новости?

— Да никаких, вот только еще где-то там война началась.

— Надо же! — И он