Робкие создания - Клэр Чемберс

и не смог привыкнуть к тому, что лишился имени. Его отобрали в первый же день в школе.

– Мальчик, как тебя зовут? – радушно поинтересовался один из учителей, когда Уильям стоял посреди пустеющего двора, пока остальные ученики уверенно направлялись по своим делам.

Он таращился на последнюю страницу дневника, где было отмечено расписание, пытаясь разобраться в неведомых письменах.

– Уильям, сэр.

– Что же ты, Уильямс, стоишь тут ворон считаешь, а не идешь на урок?

– Не Уильямс, а Уильям, сэр. Уильям Таппинг.

Учитель нахмурился, будто услышал оскорбление:

– Вот что, Таппинг. Имя свое можешь забыть, пока находишься в этих стенах. Пусть тебя мамочка так дома зовет, ты меня понял?

Уильям совсем запутался. Казалось, от него требовали невозможного.

– У меня нет мамы, сэр. Она умерла, – растерянно ответил он.

Выражение смущения на лице учителя тут же сменилось раздражением: ученик не имеет права ставить взрослого в неудобное положение.

– Сочувствую тебе, Таппинг, – проговорил он. – Это просто такое выражение. А ты запомни – не смей дерзить.

Уильям кивнул, недоумевая, что именно из его слов учитель посчитал дерзостью.

Так он в одно мгновение стал Таппингом. Собственная фамилия для него потеряла смысл и казалась похожей на набор звуков: когда слепой простукивает дорогу перед собой тростью или заключенный пытается передать сообщение соседу через стену камеры. К счастью, вскоре старине Суэйлзу пришло в голову дать всем ученикам одно и то же прозвище Гарри, отчего мальчишки катались со смеху.

– Эй, Гарри, где Гарри?

– Гарри с Гарри.

Суэйлз был единственным учителем, у которого на уроках не умирали со скуки. Он много шутил и подавал исторические события в форме приключенческих рассказов, полных неожиданных смертей и драматических поворотов. Поскольку его любили, ему не нужно было прибегать к наказаниям, чтобы навести порядок в классе. Стоило лишь бросить неодобрительный взгляд, и мальчишки тут же усаживались на места и замолкали.

Вся школьная жизнь подчинялась звонкам. Без них не обходилось ни одно событие: от подъема, умывания и завтрака до отбоя, и каждая минута была расписана. Наказания были разнообразными и изощренными, при этом зависели от прихоти конкретного учителя. Не существовало никакой системы, позволяющей их избежать или обжаловать. Были привычные унижения, например просто стоять в углу, уперев нос в стенку, и более неприятные – то же, но с разведенными в стороны руками. Учителя заставляли учеников исписывать бессчетные тетрадные листы одним и тем же предложением, лишали субботнего выходного и чем только их не колотили: линейкой, тростью, туфлей с отполированной за десятилетия подошвой.

В первую же неделю Уильяму попало от учителя физкультуры за то, что он, задумавшись, вырывал травинки, пока все сидели и слушали правила игры в регби. Его заставили бегать вокруг поля до конца урока на глазах у всей школы. Не самое страшное наказание, но оно ясно дало Уильяму понять, что правила придумываются на ходу. Он не знал, что траву трогать нельзя, и гадал, сколько еще существует таких негласных запретов.

Жестокость проявляли не только учителя – сами мальчишки по любому поводу отыгрывались друг на друге. Уильям был потрясен до глубины души, когда в абсолютно пустом коридоре незнакомый старшеклассник толкнул его так, что он упал. Не было ничего такого, что могло бы его спровоцировать, да и сам старшеклассник не выказал никакого удовольствия, а выглядел так, будто для него это было привычное дело. Выросший среди женщин Уильям никогда с подобным не сталкивался.

Расписание никогда не менялось: каждый понедельник был точь-в-точь как предыдущий. Одну неделю от другой отличали лишь непредсказуемые вспышки агрессии, еще более отчетливые на фоне монотонных будней. Даже тот счастливый день, когда Уильям и Фрэнсис стали друзьями, был омрачен отвратительным событием, о котором они не хотели вспоминать.

Это случилось летом. Уильям шел после тренировки по крикету от огороженного сеткой участка поля, как вдруг увидел на углу школьного двора группу мальчишек, которые тыкали пальцами что-то на земле. Обычно с таких сборищ начиналась драка, поэтому стоило держаться подальше, но на этот раз никто не кричал, так что Уильяму стало интересно, в чем дело, и он подошел ближе.

Крошечная, не больше его большого пальца, мышка с тоненьким розовым хвостиком жалась и металась вдоль стены. Она была такой маленькой и шустрой, что Уильям понял: то, что он раньше принимал за мышей, – в компостной куче в саду или на лопате у тетушки Элси, – на самом деле были крысы. Один из мальчиков в переднем ряду вдруг шагнул вперед, и мышь замерла, а потом юркнула в угол. Все, кроме Уильяма, засмеялись. Обычное любопытство принимало зловещую форму. Другой мальчик топнул ногой, и мышь снова бросилась вдоль стены в другую сторону.

Началась игра: те, что были в первом ряду, пугали зверька, заставляя метаться в разные стороны, под задорное улюлюканье тех, кто стоял сзади. Уильям, вынужденный наблюдать эту картину, знал, что вмешиваться нельзя, но надеялся, что само его присутствие каким-то образом защитит мышку. Он думал, что она слишком быстрая и они не смогут причинить ей вреда.

– Что вы тут делаете? – спросил второклассник по имени Таннер, проталкиваясь вперед.

Он тоже пришел с тренировки, поигрывая крикетной битой с такой нахальной уверенностью, что у Уильяма все внутри сжалось.

– Шмякни по ней! – крикнул кто-то. По толпе прошелся глухой шелест неодобрения.

– Не смей! – воскликнул только что подоспевший Фрэнсис.

Младшие не имели права говорить старшим, что им делать, и Таннер, бросив на Фрэнсиса презрительный взгляд, шагнул вперед и наступил мыши на хвост. Зверек замельтешил на месте от ужаса, но он уже занес биту и резко опустил ее – раз, другой, третий – пока мышка не превратилась в розовую кашицу. Все на мгновение замерли в оцепенении. Потом кто-то захихикал, и вот вся толпа разразилась одобрительными возгласами. Уильяму стало тошно от необузданной жестокости одноклассников. Он отшатнулся, врезался в белого как полотно Фрэнсиса, поспешно отпрянул, извиняясь, – и только тогда заметил в его глазах отвращение и ярость.

– Как же я их ненавижу, – выдавил он.

– Лучше бы мышка осталась жива, а этот помер, – ответил Уильям.

Все подавленные чувства – отчаяние, одиночество, жалость к себе – разом выплеснулись наружу. По щекам потекли горячие слезы – стыдные, девчачьи. Он знал, что плачет не только по мыши, но и по себе самому, и от этого ему делалось еще хуже.

– Пошли, – сказал Фрэнсис, и, не говоря больше ни слова, они побежали прочь – мимо теннисных кортов и раздевалок, в сторону старой библиотеки.

Завернув за угол, Фрэнсис, немного опережая Уильяма, налетел прямо на