Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

И открыл кран. Женщина поднялась, подошла к постели, взяла свое платье. В воздухе мелькнули только кисти ее рук. Она повернулась ко мне спиной. Из-под чадры, которая теперь поднялась повыше, показались костлявые белые лодыжки, до странности белые.

Я сказал:

— Он не хочет, иди. Не хочет, понимаешь?

— Прошу тебя, заплати ей, пусть уйдет, — простонал он.

Женщина оглянулась. Из-под чадры виднелись только ее глаза.

— У нее все тело в язвах и коросте, все тело, — опять пробормотал он. — Веришь, живого места не осталось!

Тут он оторвался от раковины, достал сам из кармана несколько бумажек по десять туманов и протянул женщине. Она взяла две из них и направилась к двери. Мы успели увидеть только ее руку. Подхватив у дверей свои туфли, она вышла. Спустилась по лестнице, и шаги ее стихли.

Когда захлопнулась наружная дверь, он перелистал журнал, нашел ту фотографию. На красотке за ширмой было ожерелье из ракушек.

— Налей-ка, — бросил он.

Я плеснул водки в стаканы и опять залюбовался игрой света и тени на женском теле. Он проговорил:

— Красиво, скажешь, нет?

И мы в один голос воскликнули:

— Будем здоровы!

Перевод Н. Кондыревой.

КАК ВСЕГДА

Жилец проснулся, встал с постели, почистил зубы, умылся, надел полосатую домашнюю куртку, тщательно причесался. Потом взял желтую тетрадку, авторучку, сунул ноги в шлепанцы, вышел на веранду, сел на свой стул, стоявший у самых перил, открыл тетрадку и начал читать.

«Уже целую неделю спасения не было от этого тошнотворного запаха. Днем, правда, зловоние досаждало только мамашам и детишкам, но, когда подростки выходили поиграть в футбол на пустыре и на самом солнцепеке принимались гонять мяч, они замечали, что запах становится все тяжелей. Матерям и девчонкам постарше до этого дела мало — они позакрывают двери и окна, опустят занавески и разведут суету на целый день: стирать белье, мыть посуду, утирать носы младенцам да приглядывать из-за занавесок за мальчишками…

По вечерам отцы семейств, обливаясь потом, вылезали из спецавтобусов Нефтяной компании, зажимали носы, бросали грозный взгляд на ребят — и те врассыпную кидались по домам, а улица пустела до самой ночи, когда отцы поодиночке выходили из дверей и потом собирались все вместе на мосту над речушкой Симани, которой господь бог сроду не посылал ни капли воды, и перешептывались там или, зажав носы, оборачивались и глядели на пальмовую рощу. Когда же невыносимая духотища окончательно одолевала их, а запах становился еще гуще и омерзительней, они поспешно расходились по домам, опять захлопывали поплотнее двери и окна, опускали занавески и принимались наставлять мальчишек, чтобы те завтра не смели выходить на улицу, собираться на пустыре, а особенно — ходить в пальмовую рощу.

И назавтра у мальчишек, которые отлично знали, что финики сорта «харак» уже начинают поспевать и между гроздьями можно кое-где найти дозревший плод, от страха перед матерями, следившими за ними из-за занавесок, не хватало смелости высунуть нос за пределы пустыря».

И каждый раз в тот самый момент, когда жилец, дочитав до этого места, собирался перевернуть страницу, поднимался с постели старик домохозяин. Он начинал умываться, сморкаясь и отплевываясь, а когда эти звуки смолкали — теперь старик старательно укладывал несколько волосков, торчащих кое-где на его голом черепе, — жилец знал, что надо воспользоваться затишьем, чтобы успеть пробежать еще несколько строк своего рассказа.

«Так продолжалось, пока однажды мяч не перелетел через аллею, через земляной вал, окружавший пальмовую рощу, и упал как раз за оградой. Один из ребят, сжав кулаки, двинулся — другие тотчас расступились перед ним — к мальчишке, который загнал мяч в рощу.

— А ну давай за мячом!

— Я рукой не бил, даже не притронулся!..

— Да чем бы ты ни бил — лезь теперь доставай. — И он треснул беднягу по уху. Только они бросились друг на друга, как открылись два окна, из каждого высунулась женская голова, и матери закричали:

— Ах вы драчуны проклятые!

— Ахмад, Ахмад!..

Мальчишки разбежались, а когда мамаши захлопнули створки, вернулись, поглядывая то и дело на всевидящие окна. Двое направились было на ту сторону аллеи, но тотчас распахнулись три двери и три матери с малышами на руках завопили, выглядывая на улицу:

— Ах вы паршивцы!

— Фарадж, отец что, не тебе говорил?!

— Ахмад, Ахмад!

Ребята повернули назад. Они собрались в прохладной густой тени под деревьями, уселись там рядком и принялись чертить каракули в уличной пыли».

И опять в тот самый момент, когда жилец нацелился своей авторучкой на белый лист бумаги и совсем уже приготовился подцепить один из тех беспорядочных образов, которые теснились у него в голове, чтобы, как гвоздем, сколотить, скрепить им свое шаткое повествование, появился старик хозяин, одетый по-домашнему, в длинную белую рубаху, такие же белые подштанники, в шлепанцах на босу ногу и с удочкой в руках. Старик подошел к бассейну во дворе, уселся в деревянное кресло, стоявшее у самой воды, спиной к жильцу, — ну, теперь не удастся написать ни слова! Желтая тетрадка по-прежнему лежала раскрытая у него на коленях, а он не мог отвести глаз от старика. Тот снял очки, положил их на край бассейна, вытащил из кармана рубахи кусок хлеба… Жильцу не было видно губ старика, пережевывавшего хлеб, но чуть позже он увидел, как тот поднес ко рту руку — и вот уже катал в пальцах хлебную жвачку.

Жилец понимал, что действующие лица его неоконченного рассказа останутся безжизненными и безликими марионетками, пока их не оденет плоть конкретности, пока он не придаст им определенный вид, рост, наружность. Но он, хозяин этих кукол, державший в руках все управлявшие ими нити, был всецело поглощен мыслью о человеке, труп которого гнил там, в пальмовой роще. Конечно, он мог бы потянуть за ниточку одну (или нескольких) из этих больших и маленьких кукол, перетащить их через аллею, через земляной вал, заставить сунуть нос в пальмовую рощу, показать им неестественную белизну рук того человека, застывших на красном полотнище лонга[60], а может быть, даже — холодную белизну щиколоток, торчащих из-под обшлагов брюк… а потом, потом… Нет, правда, кто же все-таки уложил его там, на берегу ручья, головой на пригорок, а долговязое тело — вдоль отлогого склона? Кто прикрыл его лицо и грудь этим красным лонгом? Что, если одной из марионеток его истории захочется приподнять красное полотно с лица лежащего? Каким оно окажется — испитое, заросшее черной бородой? Или молодое, с кудрявыми волосами, рассыпавшимися по окровавленному лбу? И в мозгу жильца тотчас возникла картина — словно цветная почтовая