Суоми в огне - Ульяс Карлович Викстрем

Аки и Эйкка склонились над пулеметом. Он был сильно поврежден.

— Сломан. Хорошо, что вовремя замолчал, а то бы нам на эту горку не влезть... — сказал Эйкка. — Он бы нас в решето превратил, этот кожан.

И, захватив пулемет, они устремились за своими.

Вбежав во двор, Аукусти увидел там несколько трупов. Какой-то батрак в сермяге лежал на лестнице, поджав ноги. Карпакко перешагнул через него и вошел в дом. Где-то в комнатах истошно плакал ребенок.

В грохоте стрельбы и шуме боя Карпакко не расслышал крика Юкки:

— Не ходи туда, там никого нет!

Аукусти вошел в избу. По всему было видно, что жили здесь зажиточно. Всюду чистота, на полу длинные полосатые половики. Посреди комнаты детская люлька, а в ней надрывался ребенок. Аукусти оторопел: что же с ним делать? Но тут ребенок перестал плакать, и Аукусти быстренько выбежал во двор.

Подошедший вскоре Юкка увидел возле крыльца мрачно стоявших красногвардейцев.

— Там в избе... Взгляни-ка, — проговорил кто-то многозначительно.

Юкка вошел в дом и увидел Миркку, баюкавшую на руках грудного ребёнка. Малыш весь посинел от крика. Между люлькой и окном ничком лежала женщина, верно, мать плачущего ребенка.

Окно было разбито, и холодный сырой ветер колыхал белую занавеску, из-за которой женщина, видимо, выглядывала в окно. Больше не слышно было ни стрельбы, ни шума. Как-то внезапно стало очень тихо.

Мужчины стояли молча, подавленные. Никто из них не знал, чья пуля скосила женщину. Кто застрелил ее? А может, ее настигла шальная пуля?

— Что вы нюни-то распустили, — вдруг грубо прервал молчание Карпакко. — На войне еще и не то бывает.

Бойцы осуждающе посмотрели на Карпакко. Кто-то, наверное, подумал, уж не он ли это и убил ее, кто-то просто отвернулся.

— Черт побери, надо же такому случиться, и еще в нашей роте, — с горечью процедил сквозь зубы Анстэн.

Миркку возилась с ребенком, завернула его в одеяльце и кое-как успокоила. Мужчины вышли во двор.

Карпакко стоял в стороне и курил. Юкка подошел к нему:

— Как же это случилось?

— А я откуда знаю!..

Аукусти не смекнул, что подозрение пало на него, и поэтому буркнул:

— А мало ли они убивают... даже детей.

Юкка отчужденно поглядел на Карпакко, словно не узнавая его...

— Да-да... Если мы будем вот так, невинных людей... — тихо и холодно звучал голос Анстэна.

— Они ведь безоружные... Мать и дитя.

Красногвардейцы собрались в батрацкой избе. Все молчали. Докурив папиросу и бросив окурок в плиту, Ялонен коротко спросил:

— А Карпакко где?

Кярияйнен вышел во двор и позвал Аукусти:

— Зайди-ка в избу.

Только теперь Карпакко догадался, что товарищи считают его убийцей. Он неуверенно взглянул сначала на Ялонена, затем на остальных.

— Я не убивал ее. Нет и нет, черт возьми!

Это была правда, и Карпакко был поражен. Как они могли подумать о нем такое!

— Нет, я ее не убивал... Я просто сказал, что они с нашими вытворяют. А мы чересчур жалостливые, каждого лахтаря готовы оплакивать больше, чем своих.

— Нас же назовут убийцами. И так уж распускают слухи про зверства красных. И теперь речь идет не о лахтарях, а о безвинной женщине.

— Хорошо, хорошо! Но они-то нас не пожалеют. Ни нас, ни наших жен и детей.

За весь вечер Аукусти не проронил больше ни слова. Он курил, изредка бормоча что-то себе под нос. Несколько раз он выходил на улицу, подолгу стоял на одном месте и молча возвращался в избу. Спать он улегся сегодня раньше всех, с наступлением первых сумерек.

Анстэн, тоже долго молчавший, в конце концов тихо сказал, почти про себя:

— Мы, рабочие, и вправду частенько кровь врага жалеем больше, чем свою собственную. Такие уж мы есть. Может, это и есть пролетарский гуманизм?

Старик еще долго раздумывал о случившемся.

В этом доме до них, наверно, счастливо жили. Да и чем тут не житье. А они явились сюда и принесли с собой несчастье. И разве эта женщина — единственная жертва? А кто положил начало бойне? Сенат с его белыми генералами! Какими же глазами Маннергейм посмотрит когда-нибудь на те многие тысячи детишек, у которых по его вине убиты отцы?..

Мысли Аукусти Карпакко были суровее и прямолинейнее:

«Пусть и враг на своей шкуре почувствует, что такое горе и беда. Почему только наши дети должны страдать? Они же без малейшей жалости отнимают последний кусок у наших детей. Выгонят отца с работы, и в семью уже стучится голод и холод. Дети плачут, но все это считается привычным делом. — Карпакко горько усмехнулся. — Еще бы! Ведь они — рабочие выродки. Чего их жалеть. Они и рождены только для того, чтобы страдать. Терпеть и холод, и голод, и оскорбления».

На дворе уже давно стояла глубокая ночь. Мрачная ночь после отгремевшего боя.

РАБОЧИЙ И КРЕСТЬЯНИН

I

Прошло несколько дней. Все в роте притихли, молча выполняя приказания. Приумолкли даже Фингерус и Кярияйнен.

Когда они чистят свой пулемет, Тойво всегда возле них. Прищурив один глаз, Кярияйнен привычно разбирает затвор, и это у него выходит быстро и ловко. Фингерус, закатав рукава, стоит рядом. Тойво любуется его крепкими, мускулистыми руками, когда Аки протирает и смазывает части затвора. «Интересно, сумеет ли Кярияйнен так же быстро собрать его?» — думает Тойво.

Да, это он умеет. Части затвора ложатся друг к другу будто сами собой. Раз-два, и готово.

Грозная штука — пулемет. Тойво видел совсем близко, как Аки и Эйкка строчили, из него по белым в бою за хутор Кангас. Сами они распластались на снегу позади санок, установив орудие поперек. Пулемет весь дрожал в руках Кярияйнена. Из ствола непрерывно вырывался огонь. Отстрелянная лента бешено подпрыгивала, струясь на снег змейкой, а Аки подавал новую.

— Смотри и учись, парень, как с этой трещоткой обращаться, — говорит Аки Фингерус Тойво.

И Тойво вертится возле пулемета. Иногда ему разрешают подержать в руках отдельные части пулемета. «Представляю, как вытянется лицо у Илмари Кавандера, когда я напишу ему, что имел дело с настоящим пулеметом. А ведь может случиться, что и мне придется стрелять из него».

Анстэн раздобыл свежие газеты и примостился с ними у стола.

— А ну-ка, посмотрим, что тут Ирмари Рантамала опять пишет? Уж