Алчность - Анита Берг

казалось, что местные жители не покидали своих жилищ из страха увидеть масштабы разрушений. Незаметно для самого себя Дитер погрузился в раздумья о предложенной игре, и пятьдесят миль, отделяющие его от границы с Испанией, пролетели почти незаметно.

Его озадачил не размер начального взноса — одна сегодняшняя операция должна была принести ему значительно большую сумму. У него были открыты счета в банках всего мира, в банках также хранились крупная денежная наличность и золото. Помимо того, он обладал пакетом акций на сумму, немалую даже для тех людей, в кругу которых он вращался. У него были замок в Германии, квартира в городке на берегу Женевского озера и еще одна в Мюнхене, а также поместье в Шотландии, где он бывал раз в году. Он владел всемирно известной коллекцией фарфора и не менее известной картинной галереей. Нет, проблема заключалась не в деньгах, а в Гатри.

Если Гатри действительно открыл эликсир жизни — в чем Дитер сильно сомневался, — зачем ему тогда отдавать эту штуку, ведь такое средство может сделать его самым богатым человеком в мире? «Эликсир жизни — это как философский камень», — подумал Дитер. Такая вещь просто не может существовать. Значит, это всего лишь розыгрыш. Гатри задумал одурачить их за их же счет.

Но следовало также учесть, что представляет собой этот Гатри Эвримен. Миллион фунтов был для него сущим пустяком. Ему никогда не приходилось задумываться, откуда брать деньги, он никогда не работал ради хлеба насущного — он сам признавал, что драматургия для него всего лишь прибыльное хобби. Итак, деньги его абсолютно не интересуют. Он просто не захотел бы стать самым богатым человеком на земле — эта цель оставила бы его равнодушным. Дитер ударил кулаком по рулю. Все понятно — Гатри интересовала сама игра. Они были полными противоположностями: Дитер постоянно жаждал денег и знал, что никогда не насытится ими… А еще он всегда боялся, что однажды все его деньги могут разом исчезнуть без следа. Каким образом? Да кто знает, каким…

Германия, осень 1944 — весна 1945

Маленький мальчик с выглядывающей из-за плеча игрушечной винтовкой с серьезным видом вышагивал по большой лужайке у подножия широкой лестницы, охраняемой каменными львами с добрыми человеческими лицами. Лестница вела на террасу, на которой стоял небольшой замок.

Местность тут настолько круто поднималась вверх, что оттуда, где находился мальчик, не было видно суеты возле замка: из помещений выносили мебель и картины и грузили в какие-то грузовики. Мальчик не слышал ни шума двигателей, ни тяжелых шагов солдат, ни выкрикиваемых резких команд, ни громких проклятий — он был слишком увлечен своим занятием. Целиком уйдя в себя и глядя ясными голубыми глазами прямо перед собой, он все шагал взад-вперед в своих отполированных черных ботинках, они были начищены до такой степени, что мальчик мог видеть в них отражение своего лица и темных волос. Сделав определенное количество шагов, он поворачивался крутом и маршировал обратно. Он знал, что обязан совершенствоваться, ибо сегодня должен был приехать папа.

Вот уже шесть месяцев он ждал прибытия своего обожаемого отца, и все шесть месяцев его красавица мать каждый день обещала ему:

— Наверное, он приедет завтра.

Прибывшие утром полные грузовики солдат убедили мальчика, что отец вернется именно сегодня. Его папа должен быть там, где солдата.

— Он приедет, я уверен, — сказал он матери — как обычно, по-французски.

— Даже не знаю, милый, — ответила женщина и залилась слезами. Диггер терпеть не мог, когда мать плакала, а плакала она часто. Обычно он старался не обращать на это внимания, но в этот раз по какой-то причине принялся утешать ее. Однако каждый раз, когда он обнимал мать, она начинала рыдать еще сильнее, и, когда она велела ему пойти поиграть, он вздохнул с облегчением.

Некоторое время он наблюдал за солдатами, но скоро ему наскучило это занятие — они делали совсем не то, что должны делать солдаты. Они больше напоминали грузчиков: ходили туда-сюда, вынося из комнат вещи и загружая их в машины.

Мальчик поднялся на второй этаж и сбросил столь ненавистный ему голубой вязаный костюм и белую рубашку, в которые его нарядила утром мать. Затем он достал из шифоньера коробку с наиболее ценным своим имуществом, подарком отца на прошлое Рождество — маленькой солдатской формой. Надев все это, обув черные ботинки и взяв винтовку, он выскочил из дому и побежал вниз по лестнице.

— Что вы делаете с вещами, принадлежащими моему отцу? — вежливо спросил он у какого-то солдата.

— Отвали, — был ответ.

— Прошу прошения, я не понял. Что значит «отвали»?

— Пошел вон, — повторил ефрейтор.

В этот раз Дитер понял, что ему сказали, — это выражение он слышал от конюхов.

— Надеюсь, мой папа дал вам разрешение на это, — крикнул он, отойдя на безопасное расстояние, и, перепрыгивая через две ступеньки, побежал вниз по лестнице.

Одиночество не тяготило его — у него никогда не было товарищей по играм. В поместье жили другие дети, но ему не разрешали играть с ними. Его отец был слишком значительным человеком, чтобы Дитер играл с обычными детьми, — это сообщила ему горничная его матери, и мальчику даже понравилось то, что он услышал.

Он никогда не скучал. В замке было немало книг, а так как он научился читать уже в трехлетием возрасте, то его часто можно было видеть в библиотеке замка — он с серьезным видом изучал книги, пытаясь усвоить понятия и идеи, абсолютно не предназначенные для детского ума.

Он обожал книги, но, пожалуй, картины и фарфор нравились ему еще больше. У его отца было полотно Брейгеля, чудесная картина в приглушенных тонах, изображающая детей на коньках и ветряные мельницы на заднем плане. Дитер рассматривал ее так часто, что теперь знал всех детей на картине в лицо, словно они были его родственниками. Он даже наделил их именами. В коллекции отца была также картина раннего Пикассо — мальчик и девушка с обручами. Дитер назвал их Стефаном и Стефанией и часами разговаривал с ними. Они были его товарищами по играм.

Он проводил долгие часы у огромных стеклянных шкафов, рассматривая статуэтки дрезденского фарфора. Его детский ум, как губка, впитывал оттенки, пропорции и цветовые гаммы, так что к семи годам он уже мог сказать, какие вещи были созданы одним мастером.

Как-то Дитер услышал, как отец с гордостью сказал матери:

— Он будет большим знатоком. У него уже сейчас проявляются недюжинные способности.

— Что ж, очень жаль, что все это не будет ему принадлежать, —