Живое свидетельство - Алан Ислер

школьного приятеля Пирса Уитби, и о сэре Седрике Смит-Дермотте (я звал его Дерьмом), моем тогдашнем отчиме — и он, и моя мать были среди публики. Но я запомнил типа, одетого неподходяще к случаю — в твидовом костюме, без галстука, бледного, с соломенными волосами, который сказал мне sotto voce[22], вручая грамоту: «Имели мы их всех!»

Этому утверждению — касательно прекрасного пола — Энтуисл всю жизнь стремился соответствовать. На празднике в саду, последовавшем за церемонией награждения, я, стоя в шатре и старательно смотря поверх головы Фионы, чтобы никто не заподозрил, будто я пялюсь на ее грудь, увидел, как Энтуисл тащит мою маму за павильон в дальнем конце крикетного поля. Досада, которую могло подобное зрелище во мне пробудить, тут же рассеялась, уступив место удовольствию, полученному мной при виде лица Дерьма. Он в тот момент беседовал с изящной женой директора школы и вдруг, посреди фразы, покосившись в сторону павильона, побагровел и так разволновался, что его чашка слетела с блюдца, упала на траву, и брызги полетели не только на его безукоризненно наглаженные фланелевые брюки, но и на белые открытые босоножки жены директора.

* * *

Герберт Синклер, мой праведник-отец, женился на моей матери, которой едва исполнилось девятнадцать, Нэнси Стаффинс за неделю до своего пятидесятилетия. О чем только думали ее родители? Возможно, о том, что Герберт был директором Харрогейтской публичной библиотеки и, следовательно, имел не только постоянный доход, но и определенное положение в обществе, в то время как ее отец, мой дед, держал на Стейшн-роуд закусочную, где продавали жареную рыбу с картошкой. Почему Нэнси согласилась на этот союз? Частично потому, что ненавидела стоять за прилавком, ненавидела запах жареной рыбы, заполонивший не только закусочную, но и квартиру над ней, где жила семья. А еще она хотела подняться по социальной лестнице. Она повстречала отца на thé dansant[23] в Королевских банях. Они кружились в фокстроте и вальсе. Он угостил ее чаем с булочками и пирожным, которое она сама выбрала. На Нэнси это произвело впечатление. Он спросил, не согласится ли она встретиться еще, может быть, сходить еще раз на thé dansant или в кино, или даже на ланч в модный тогда «Империал». Может быть, ответила она, внутренне хихикая. Он так смешно выглядел: приземистый, почти лысый, в целлулоидном воротничке, черном сюртуке и серых полосатых брюках. Однако это была возможность вырваться из закусочной. На одной из сохранившихся у меня фотографий отец в котелке, и это выглядит уморительно.

Довольно скоро, поскольку намерения у него были благородные, он попросил разрешения познакомиться с ее родителями: он «желал просить ее руки». Расположения Сисси и Билла Стаффинсов, своих ровесников и моих будущих бабушки с дедушкой, он добился легко. Нэнси, послушная дочь, у которой имелись и свои планы, с готовностью прислушалась к родительскому совету. Герберт был вполне милый старикан. Он уж о ней позаботится. Почему бы и нет? Так что она сказала «да», и они поженились. Через три года, удовлетворяя без возражений и без интереса его нечастые сексуальные требования, она забеременела, вследствие чего родился я. А еще через два года он умер от аневризмы. Нэнси стала вдовой, однако, с учетом финансовых потрясений в начале Второй мировой войны, на удивление обеспеченной. Мой отец, директор библиотеки, умел вкладывать деньги с умом. Так что в конце концов он действительно позаботился о матери.

Так мы переходим к отцу номер два, подполковнику авиации Лорансу Пастерну, герою-летчику, который поправлял здоровье в отеле «Мажестик», превращенном в центр реабилитации получивших боевые ранения офицеров. Осколок шрапнели срезал нижнюю часть левого уха подполковника, что привело к частичной глухоте. Ему вскоре предстояло вернуться на свой «ланкастер»[24], но он успел повстречать мою мать, которая внесла лепту в помощь раненым и организовала в «Мджестике» лотерею. Ввиду зыбкости военной жизни они поженились через неделю. Именно подполковник Пастерн научил мою мать радостям секса. Он также научил ее произношению, которое она сочла приятно аристократичным и использовала в тех случаях, когда считала родной йоркширский выговор с его короткими гласными и жестким ритмом неуместным. С того времени она уже никогда не оглядывалась назад. Но, увы, подполковник сгинул где-то в окрестностях Рура в 1944 году, и моя бедная мать снова овдовела.

Что было дальше? Череда почти отцов, никто из которых не мог сравниться в сексуальном мастерстве с подполковником. Однако в 1952 году она повстречала Дерьмо, адвоката Грей-Инн, который должен был вот-вот стать королевским адвокатом и получить звание рыцаря. Он показал себя вполне удовлетворительной заменой подполковника, от которого остались одни воспоминания, и стал супругом номер три. Я его ненавидел, для меня он был как злобный диккенсовский мистер Мердстоун[25]. И мне казалось неслучайным созвучие первых слогов их фамилий: Мердстоун — Дермотт. Я по сю пору вспоминаю его с ненавистью. Но, так или иначе, внезапное вторжение Сирила Энтуисла в жизнь матери привело к разрыву с Дерьмом, а впоследствии — к разводу.

Мамуля — ей нравилось, когда я звал ее так, — была зачарована Энтуислом. Он был на четыре года младше нее, она, говоря жаргоном куда более поздних времен, от него тащилась. У нее буквально земля плыла под ногами. Оставив Дерьмо в Лондоне разгребать последствия, она переехала в Дибблетуайт, откуда он выставил предыдущую возлюбленную. Недолгое, но тревожное время Дерьмо подумывал подать на Энтуисла в суд за раскол семьи, однако вскоре связь с женой директора школы остудила его желание искать защиты в суде. А мамуля тем временем пребывала в экстазе. Дибблетуайт стал для нее землей обетованной. Она даже завела огородик с пряными травами. Но скучная деревенька стала для нее раем не из-за плодородных почв, а из-за неуемного секса. Пока это продолжалось, мамуля была собственно женщиной, das Ding an sich[26], абстракцией, ставшей реальностью. Ее обнаженное тело — на картинах этого периода, крепкая плоть отливает зеленым, голубым, золотистым, она лежит на кровати, на восточном ковре, опираясь на подушки, сидит в высоком кресле, ее ноги всегда слегка раздвинуты, поблескивает выпирающий лобок, лицо непроницаемое, взгляд устремлен на зрителя. Видеть собственную мать, выставленную на публичное обозрение, юноше — как бы выразиться? — довольно неловко. Вы, наверное, помните картину Энтуисла в Национальной портретной галерее — там мамуля лежит на кушетке, опершись на локоть, тело ее развернуто к зрителю, левая нога согнута треугольником, и на переднем плане сам Энтуисл в профиль, в чем мать родила, автопортрет с головы до