Русский остаток - Людмила Николаевна Разумовская

все у нас будет идти так, как сейчас, мы рано или поздно выродимся и вымрем. Так что если подходить… мм… как бы это сказать?.. мистически, то, конечно, я не могла быть ему женой в до-потопном, до-развратном, то есть в истинно религиозном смысле, понимаешь?

– Нет. Ты что, считаешь, что теперь надо побивать всех камнями? Но ведь и Христос простил грешницу…

– Христос не просто простил, Он сказал: «Иди и впредь не греши». Побивать камнями не нужно. Нужно предлагать обществу возвращаться к подлинным нравственным ценностям, нужно снова и снова элементарно объяснять, что такое хорошо и что такое плохо. Что хорошо не то, что нам кажется хорошим или чего нам больше всего хочется, но чего требует и ожидает от нас Бог…

– Господи, – вздохнула Татьяна, распечатывая новую пачку сигарет, – ты думаешь, историю можно повернуть вспять? Процесс, как сказано, уже пошел. И ушел настолько далеко от твоих заповедей…

– В том-то все и дело, что они не мои…

– Вот все, что ты здесь только что произнесла, любой нормальный человек воспримет исключительно как бред сумасшедшего.

– Тем хуже для нормального человека, – сказала Галина, отводя рукой в стороны дым.

– Прости, прости! – Татьяна замахала руками и отодвинулась на край дивана.

– Вопрос в том, что такое норма. Что нормой становится ненормальность, моралью – аморализм, нравственным императивом – безнравственность и так далее…

– Вопрос в том, что, когда мы с тобой были молодые, мы рассуждали совершенно иначе на эти темы. Да мы и вообще не рассуждали. Мы просто жили. А теперь что ж, остается только философствовать.

– Мы просто жили, – повторила Галина. – Слишком просто. За то и расплачиваемся теперь.

– Ты мне лучше расскажи, чем он там занимается? Все рисует?

– Говорит, что пишет иконы в Джорданвилле. Это такой православный монастырь в Америке…

– Интересно, все в попы подались…

– Что значит – все?

– Да эти, наши, по телевизору теперь каждый раз показывают, все с постными лицами стоят, свечки в руках держат и свои дела втихаря обделывают. А народ безмолвствует. Я вот, знаешь, чего не понимаю, отчего это у нашего народа какое-то иррациональное доверие к власти? Генетическое, должно быть. Любовь к царю-батюшке. А уж цари-то наши теперешние батюшки… сплошь ироды! – рассмеялась Татьяна. – Муж мой… застрелился который, Сашка-то, уж он их не жаловал!.. Я все боялась, что его посадят. Такие тексты произносил, что, будь в нашей квартире прослушка, его б давно куда-нибудь в Магадан зафигачили… Святой был человек, между прочим. Здесь ведь никто не знает, что Ленька не его сын. И сам Ленька не знает. А я и не скажу. Помирать буду – не скажу. Зачем?..

– А мне вот пришлось Алексею сознаться… – вздохнула Галина.

– Ну и зачем? Чего ты этим добилась?

Галина зябко поежилась.

– Ничего…

– Холодно? Сейчас я закрою… Накурила, надымила!.. Ох, грехи наши тяжкие… Как бы мне избавиться от этой заразы, а?

– Ничего я этим не добилась, кроме недоверия и озлобленности…

– Вот-вот. Многие познания умножают скорбь, так, кажется? Зачем молодого человека нагружать скорбью?

– Да ведь я и не собиралась… просто так вышло. Вспомнил, что в детстве у него было другое отчество… А я не смогла придумать убедительной версии… Уверена, в армию пошел, только чтобы сбежать из дома… А что Ленин отец? Ты что-нибудь про него знаешь?

– Вспомнила!.. Да он давным-давно в Израиле живет!

– Женат?

– Да почем же я знаю? Наверное. Экскурсоводом, говорят, работает. По святым местам. Представляешь? Я ж говорю, все теперь сбрендили на этой святости. Особенно Борька, Ленькин папаша. Весь ихний клан Соломоновичей окопался в Иерусалиме. Прямо у Стены плача. Я теперь, как Храмовую гору показывают или там какой-нибудь теракт, так в телевизор и влипаю, вдруг, думаю, кого-нибудь из родственничков угляжу.

– А я вот мечтаю съездить. В Иерусалим… Давай как-нибудь вместе, а?..

– Ох, подруга, погоди, мне еще памятники своим мужикам надо соорудить. – Она вдруг заплакала. – Сволочи!.. Гады!.. Подонки!.. Ненавижу!.. – ругала она сквозь слезы неизвестно кого. – Таких мужиков угробили!.. Таких мужиков!.. Таких теперь днем с огнем!.. Что я теперь?.. Кому – я?.. На старости лет!.. Одна!..

– Тань, ну какая старость?.. Ты еще встретишь… Ну ты погляди на себя…

– А что мне на себя глядеть? Во рту металлокерамика, на заднице целлюлит!

– Да ну тебя! – махнула рукой Галина и засмеялась.

– Ладно, пошли спать…

8

В парижском аэропорту Юру встречал двоюродный брат – младший сын Александра Викторовича Шабельского, единственный из оставшихся в живых его детей Виктор Александрович. Ему было уже за шестьдесят. Среднего роста, тучноватый, с маленькой бородкой клинышком, в очках, он чем-то напоминал старого дореволюционного врача или университетского профессора. Родившийся в начале тридцатых в самый канун переезда родителей из Сербии в Париж, подростком переживший начало войны, капитуляцию Парижа, смерть старшего брата – участника французского движения Сопротивления и гибель в мае сорок пятого года отца, он стал впоследствии юристом, окончив Сорбонну и не захотев быть, как все Шабельские, военным.

Виктор Александрович держал в руках табличку со своим именем, чтобы Юра сразу узнал его среди встречающих.

Оба волновались. Шутка ли, близкий родственник, двоюродный брат собственной персоной едет из непостижимой Советской России, с их Родины, о которой они все столько мечтали, плакали, говорили, которая и в его детях и даже внуках отражается светом несказанным вроде как от ушедшего под воду града Китежа!..

А для Юры это – первый выезд на настоящий Запад и сразу же во Францию, в Париж, о котором недаром сказано: «Увидеть Париж – и умереть!» Умирать он не собирался, у него теперь маленькая дочь, о которой нужно заботиться и которой он тоже когда-нибудь покажет Париж, город, где живут его и, стало быть, ее ближайшие родственники!

Увидев табличку, Юра широко улыбнулся и направился к напряженно вглядывавшемуся в проходящих с вещами пассажиров Шабельскому.

– Здравствуйте, Виктор Александрович…

– Юрий… Юрий… – забормотал Виктор Александрович, затрудняясь, как правильно назвать брата по отчеству.

– По паспорту Петрович, а так…

– Здравствуйте, Юрий Петрович… Добро пожаловать… – Руки его задрожали, он снял очки, поморгал глазами, снова надел и раскрыл объятия. – Очень… очень рад… Очень рад…

Они трижды расцеловались по-русски, и, как Юра впоследствии заметил, все его русские родственники и русские друзья родственников подчеркивали, порой преувеличенно, свою русскость (которую мы, живя у себя дома и нисколько не дорожа этим обстоятельством и даже, напротив, порой им сокрушаясь, постепенно утратили, став сначала советскими, а теперь и вообще неизвестно какими).

– Как добрались? Все в порядке?

– Отлично, – все еще широко улыбаясь, сказал Юра. – А у вас, кажется, жарко, как в