Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

усадьбе, в лесу, в реке. Ты не слышал, Алеш? Прислушайся, — Яка остановился, напряженно вслушиваясь в темноту, прислушивался и Алеш, в то время как священник торопился дальше. — Может быть, — продолжал Яка, догнав священника, — этот плач прозвучал только в моем сердце? Кто-то звал меня на помощь…

— И обязательно тебя, — буркнул священник Петер.

— Ты бредишь, художник, — пробормотал Алеш; однако и он был взволнован.

— Нет, — заупрямился Яка, — он зовет землю, дом, Раковицу, тебя и твою политику, Алеш, Петера с его верой, меня и мое искусство — совесть. А кого же еще ему звать? Куда ему податься, как не к нам? — Художник замолчал; казалось, он наконец унялся. Но он молчал ровно столько, чтобы перевести дыхание, а потом заговорил еще беспощаднее: — Мне почему-то все думается, что в смерти раковицкого ребенка виноваты мы.

— Не болтай, — не оборачиваясь, возразил ему священник. — Ведь ты же сам сказал, что его не было.

— Сказал, — согласился художник, и опять заговорил, да с такой страстью, что его невозможно было уже остановить: — Разумеется, его не было — ни в Раковице, ни в городе. И ни в каких книгах — ни в церковных ни в метрических — не будет записано его простое, обычное имя — человек…

— Ты не можешь идти молча? — с болью в голосе упрекнул его священник.

— И все же он будет, — говорил художник неукротимо, с вызовом, может оттого, что и у него надсадно ныла душа, лишенная веры и цели. — Он будет приходить в райком, то бишь — в политику, будет приходить к тебе, Петер, сядет под колокольней и станет ждать, когда ты пойдешь к мессе или на исповедь, и в искусство тоже будет приходить, если оно еще не совсем оглохло. Я рисовал тебе для алтаря Марию и ангелов, Петер. А должен был бы нарисовать Марту с ребенком, которого уже нет, или Минку, но не среди цветущих черешен, а там, в городе, у клумбы, где закопан… Оглянись, Алеш, тебе не кажется, что кто-то идет за нами, все время на одном и том же расстоянии, как будто не хочет ни обогнать, ни догнать нас…

— Никого там нет, — не оглянувшись, ответил Алеш.

— Но ведь ты даже не оглянулся.

— Не оглянулся, — подтвердил Алеш, — и не собираюсь.

— Не надо оглядываться, — вмешался в разговор Петер Заврх, — может, это бог решил меня навестить. Его ждать не надо — он вашей братии не любит и не ответит, даже если вы его позовете.

— Мы не будем ни ждать, ни звать его, — заявил Яка. — Каждый по-своему попытается прилепиться к жизни: Алеш — в политике, я — в искусстве. Теперь, когда заложены основы индустриального общества, — художник усмехнулся, — придется вам, Алеш, обратить внимание на тысячи мелочей в нашей обыденной жизни. Я склонюсь к человеку и, если уж не смогу ничего иного, платочком вытру ему слезы с лица. — И совсем тихо, словно обращаясь к самому себе, сказал: — Завтра я покину Урбан. Черешни, того и гляди, отцветут. Мне кажется, я бродяжничал здесь не меньше года.

— Если мой служка еще не выздоровел, — сказал священник Петер, — а второй еще не вернулся, завтра ты понесешь к алтарю книгу.

Яка лишился речи. Хрипло, негромко, но вызывающе засмеялся.

— Я пойду с Алешем в долину. Вместе… до первого перекрестка.

— Будешь у меня за служку, — решил священник, — а уж потом пойдешь в долину. Надеюсь, не в райком?

— Для искусства в райкоме еще нет канцелярий, — ответил Яка. — А мое место — в гуще жизни.

— Не слишком ли поздно ты вспомнил о том, где твое место? — спросил Петер Заврх.

— Всю свою жизнь ты отпускал грехи сквозь решетку исповедальни, — той же монетой вернул ему художник. — Сдается мне, что во время наших скитаний все стало вверх дном только потому, что ты прихватил с собой не эту решетку, а сумку с мясом и наливкой… Нет, не поздно, не поздно, даже если нарисую всего одну картину, — решительно заявил Яка.

В этот момент зазвонил церковный колокол. Его звон прорывался сквозь мрак, волнами катился над горами, над ущельями. Петер Заврх снял шляпу и стал читать молитву. Внезапно художник тихонько запел, как будто в этот горький ночной час хотел оживить что-то дорогое и близкое:

Я прошлым летом мимо шел,

В окошке куст гвоздики цвел…

Не допев до конца, он спросил Алеша еле слышно, чтобы не мешать священнику:

— Ты говорил, она прибежала босая, по колено в снегу?

— Босая, по колено в снегу… Дважды спасла мне жизнь.

Художник кивнул и сказал:

— Она любит прошлое, любит воспоминания о нем. Ты будешь ждать ее, Алеш?

— Буду.

— Долго, Алеш?

— Если понадобится, до самой смерти. Каждый год буду приходить на Урбан. Когда зацветут черешни и когда созреют. Ведь вернется же она.

— Вернется, обязательно вернется, — подтвердил художник, а потом вздохнул: — Мне она сказала, что я слишком стар для нее. Кажется, за эти дни я действительно постарел. Может, не столько для нее, сколько для жизни вообще. — И снова тихо запел:

Когда я нынче мимо шел,

Гвоздики куст уже отцвел…

Когда это было? В прошлом году? В нынешнем? Вчера? И кто шел мимо? Мимо чего? Куда? Кто это шагает в ночи? Шагает к Урбану, навстречу жизни? Петер Заврх со шляпой в руке, потому что колокол все еще звонит? Или художник Яка Эрбежник? Тот самый, который перепутал все на свете? Или бывший партизан Алеш Луканц, когда-то мечтавший о прекрасной, светлой жизни для других, и до сих пор не получивший для себя ничего? Или это старый словенский бог здешних гор, который, страдая бессонницей, направляется к Петеру Заврху?

Оставим догадки. Если это седовласый священник Петер Заврх — пусть преклонит он колена перед той жизнью, что неожиданно ворвалась в его урбанское уединение, где до сих пор «исповедальня и церковная кафедра» — Мета и «всекрестьянская коллективизация» — Катра сообщали ему сплетни о делах, которые он порицал в своих воскресных проповедях как грех, не ведая настоящей жизни. За время трехдневного путешествия он узнал об этой жизни больше, чем за все прожитые им десятилетия. Может быть, теперь он будет снисходительнее к этой жизни, коли и впрямь вырвал из своего сердца кулацкую жадность?

Если это активист Алеш Луканц — пусть он сравнит мечты прежних лет с действительностью и поймет, что жизнь надо основательно подтолкнуть вперед. А Луканц как-никак из тех людей, кто может это сделать; в окрестностях Урбана никто не сомневается ни в его желании, ни в его честности.

Если