Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

гости. — Марта, отзовись же наконец! — И добавил шутливо: — Мы пришли — хозяева, батраки, художники, политики, — предстань перед судом, мы вынесем приговор за твои тяжкие грехи. Марта! — весело звал он. — Я буду твоим защитником, первый и последний раз в жизни. Поверь, мы победим, а потом ты покажешь мне маленького разбойника. Мне так хочется увидеть что-нибудь неиспорченное, человеческое, Марта-а-а!

Он ощупью бродил по длинному гумну, озирался, оглядывался по сторонам, понимая, что женщина прячется от него. На мгновение он остановился — ему показалось, будто из самого дальнего угла донесся вроде бы стон, а потом что-то упало. Он кинулся туда и остолбенел. Не мог поверить своим глазам. И все же сунул руку в карман, а секунду спустя уже резал веревку. Ему казалось, что нож совсем тупой и что не столько режет, сколько пилит. На лбу, по всему телу выступил пот.

— Проклятье! — выругался художник; наконец веревка оборвалась. Что-то тяжелое, похожее на мешок, рухнуло на пол. У него тряслись руки, когда он приподнял этот мешок и начал его трясти, потому что ничего другого, более умного, ему в голову не пришло. Он даже послушал сердце и бесконечно обрадовался, уловив его биение и увидев, что женщина пошевелила головой. Она открыла глаза и устремила на него изумленный взгляд.

— Проклятье! — повторил Яка, опустив ее на пол; его все еще трясло, и он не в состоянии был даже вытереть пот со лба. — Я же знал, что вся эта история, начавшаяся с божественной службы, кончится чем-то подобным… Что меня ждет драматическая кульминация, как будто это великое художественное откровение, черт побери! — бормотал он. Что-то сдавило ему горло. Он почувствовал невыносимую усталость, и ему захотелось к чему-нибудь прислониться. Но это продолжалось всего секунду, потом он очнулся, едва переставляя ноги, подошел к Марте, которая поднималась с пола. Он взял ее за руку, пристально посмотрел в лицо, освещенное слабым светом, и сказал теплым, изменившимся голосом: — Зачем ты это сделала? — Она не ответила, да он и не ждал ответа. — Глупо, — бормотал он. — Жизнь, видишь ли, — широкая дорога, при желании для каждого человека найдется тропинка. Не люблю людей, которые впадают в отчаяние… — Он вел ее за собой. — Пойдем, нас ждут.

И правда, в этот момент от дома донеслось:

— Марта-а, Марта-а!

Это звал Виктор. Марта вздрогнула.

— Он меня зовет, — прошептала она, — пусти. И зачем тебе нужно было…

— Я же сказал тебе: жизнь — широкая дорога, на всех людей места хватит…

— Не нужно было меня спасать, — возразила она твердо.

— Тогда тебе нужно было сделать это раньше, — ответил он.

— Или придется сделать позже, — сказала она решительно, упрямо. У Якоба мороз по коже пошел.

— Ты сошла с ума! — сказал он.

— Все равно, — пробормотала она, — что ты в этом понимаешь?

В дверях сарая стоял молодой хозяин Раковицы, с недоумением уставившийся на Якоба, который держал за руку Марту.

— Чего это вы тут, словно молодая парочка?! — усмехнулся он.

Якоб стиснул зубы.

— Так оно и есть, — ответил он. — Она уходит со мной.

— У нас гости, — сказал Виктор Марте, — угости их, а потом ступай в комнату, наверх.

— Ладно, — шепнула она. И, спотыкаясь, поплелась к дому, маленькая, жалкая. Якоб шел следом за ней.

— Марта, — пьяный батрак Рок столкнулся с ней в сенях, — мне отказали от места. Давай уйдем вместе, и черт с ней, с Раковицей. Не дожидайся, пока тебя вышвырнут. Согласна? Найдем себе другого хозяина. А можешь и на фабрику поступить, ты ведь помоложе.

Марта посмотрела на него, оглянулась на вошедшего следом за ней хозяина и пошла в кухню, а Виктор направился в комнату. Яка поспешил наверх.

— Добрый вечер! — приветливо обратился он к маленькому человечку, тот должен был находиться здесь. Комнату заливал вечерний сумеречный свет, в котором вырисовывались очертания постели, шкафа. Он щелкнул выключателем. Бросил взгляд на постель, тогда там лежал ребенок. Улыбка исчезла с его лица. — Добрый вечер, — повторил он в замешательстве, обводя комнату взглядом и даже заглянув под кровать. Выпрямляясь, он почувствовал, как в нем словно что-то сломалось. Он вздрогнул, рот слегка приоткрылся, взгляд перебрал предметы в этой тесной, плохо обставленной комнатушке и устремился в бесконечность. И вдруг он подумал со странным ужасом, холодом, обдавшим сердце: «Я благословил ее руку, чтобы она это сделала. — Он хотел еще что-то обдумать, но не мог и только сказал себе тупо, одеревенело: — Не надо было мне спасать ее там, на гумне, не надо, я ведь не знаю, будет ли у меня возможность спасти ее еще раз». Его взгляд блуждал по комнате, как будто хотел вновь оживить ту страшную идиллию, которую видел здесь в пятницу.

Он не слышал, как за его спиной открылась дверь. Марта прислонилась к ней, словно не хотела выпускать художника из комнаты.

— Что ты тут ищешь? — спросила она настолько тихо, что сама не услышала себя и вынуждена была повторить свой вопрос, чтобы его услышал и художник.

— Где ребенок? — Спросил он так же тихо, как и она его. На ее лице не отражалось никаких чувств; зеленовато-бурые пятна по-прежнему покрывали его, а губы были сухие, потрескавшиеся. — Где ребенок, слышишь? — требовательно повторил Яка, взял ее за плечи и встряхнул. При этом он с ужасом подумал, что сейчас эта женщина могла бы быть мертвой и что, по сути дела, у него нет никаких прав на нее. Она ответила вопросом, сухо, холодно:

— Какой ребенок?

У Яки дрогнуло сердце.

— Как какой? — удивился он. Ему показалось, что на ее покрытом пятнами лице, в ее неподвижных глазах появилось что-то непонятное, непостижимое.

Спокойно и холодно она повторила свой вопрос:

— Какой ребенок, художник?

И опять что-то оборвалось в душе у Яки. Недоуменно моргая, он смотрел на нее, смотрел на ее потрескавшиеся губы, в ее стеклянные глаза, смотрел в полном смятении, не понимая, что скрывается в них: отблеск сатанинского безумья или ангельская невинность. Неожиданно он осознал, его словно осенило, что Марта — самый обычный, несчастный и бессильный человек. И это открытие потрясло его. Он пошевелился, кивнул:

— И правда, Марта, какой ребенок? — Якоб прикрыл рукою лицо. Подошел к окну. Загляделся на котловину, на лиственницы на той стороне. Душа его беззвучно плакала, и даже ирония не спешила помочь ему.

— Иди! — сказал он ей, — собирайся. Рок уходит отсюда. Мне хочется побыть одному, — попросил он. Она не уходила. Ждала чего-то, все так же прислонившись к двери. — Иди, Марта, — жалобно повторил художник, — мне, правда, хочется побыть одному. Знаешь, я устал за эти три дня. Дорога такая утомительная…

Ее