Монгольский след - Кристиан Гарсен

Затем русская официантка принесла им по второму пиву, и они осушили бокалы без слов.

Кот продолжал рыться в груде мешков с отходами, от них теперь, перекрывая другие запахи, доносилась вонь протухшей рыбы и увядшей капусты. Чжу Вэньгуан осторожно толкнул ржавую дверь. Внезапно ему показалось, что в темном окне прямо над входом украдкой мелькнула чья-то черная тень. Он немного поколебался. За ним мог следить кто-нибудь из соседей, приспешников мужа. На несколько секунд он замер, прижавшись ко ржавой двери, но никто его не окликнул. По правую руку от него кот всё сортировал пакеты с мусором, дальше, за ним, сочился приглушенной музыкой и синеватым светом караоке-бар, по левую же не было видно ничего примечательного, кроме разбитого уличного фонаря и, в отдалении, проспекта с натужно хрипящими грузовиками, повсюду висела густая липкая духота, вверху же, возможно, кто-то продолжать следить за ним.

Выждал еще пару минут. Всё было тихо — если, конечно, не считать деловито шуршащего кота, пыхтящего выхлопными газами Народного проспекта и бахромы ритмов, гулко сотрясающих бар «У Нююрикки».

Кот нечаянно пихнул не в ту сторону пустую консервную банку, та покатилась по груде мешков вниз и упала на тротуар. Испугавшись лязга и дребезга, кот отпрыгнул вбок и снарядом унесся в ночь.

Чжу Вэньгуан досчитал до десяти и очень медленными неровными движениями поднял голову. Далеко слева разыгрался концерт клаксонов. Караоке справа тоже зазвучало чуть громче, и он узнал песню — популярную в девяностых сентиментальную балладу, убитую подпевалой с молодым козлиным голосом. Наконец, он всмотрелся в окно над входом и понял, что силуэт, проступающий в глубине комнаты, — всего лишь белье, сохнущее на веревке. Он толкнул ржавую дверь уже смелее, и та бесшумно распахнулась. Прежде чем войти, он машинально бросил взгляд направо, и у него перехватило дыхание. Перед баром на черно-голубом мигающем фоне нарисовались силуэты двух мужчин: они курили и смотрели в его сторону.

3. Эрекция у Шамлаяна-Сопляка

Бауаа проснулся и хрюкнул. Сон привиделся странный, обескураживающий: темная грязная улица, утонувшая в полуночном зное, противной вымученной музыке и вони разлагающихся отбросов. Он встряхнул головой, чтобы отогнать эти липкие образы. Снаружи утро было уже в разгаре: над степью вставало солнце, жужжали мухи, блеяли козы и овцы, на них кричала мать, прокашливался мотор в мотоцикле отца, что-то бормотала бабушка, хрюкал[84] як, ржала кобылица, ей пытался подпеть жеребенок, позвякивали колокольчики, лаяла собака, посвистывал ветер, шелестела трава, Шамлаян же молчал. Впрочем, он был не снаружи, а здесь же, рядом, — сидел на кровати с отсутствующим взглядом. Бауаа замер.

Шамлаян тоже не шевелился. Только постарался замаскировать свой маленький напрягшийся член, торчащий, словно один из тех украшенных разноцветными лентами резных столбов, которые встречают путника в священных местах и называются «сэргэ»[85]. Ощущение вставшего писюна пока что не было для Шамлаяна чем-то обычным, возникла же эта эрекция у него еще на рассвете по ходу неожиданного сновидения, когда он с детской беспечностью плескался в пенящемся бодрящем прибое, которым оторочена материя всякого сна. Сначала он увидел со спины обнаженное тело высокого худого китайца и тут же узнал в нем хозяина сновидений, в которые он попадал иногда, войдя в транс, хотя лишь изредка мог потом их припомнить. Затем он понял, что под голым китайцем лежит другое тело, которое тот трудолюбиво трахает, и что это тело Пагмаджав — да, толстухи Пагмаджав-Двухсотлитровой, толстой и могучей Пагмаджав-Подруги-Кобылиц, толстой, могущественной и прекрасной Пагмаджав-Королевы-Темных-Миров-и-Тенистых-Опушек. Это вот зрелище — лихорадочное ерзанье долговязого китайца на пышных сиськах и складках живота Пагмаджав, вздрагивающих под натиском костлявых бедер мужчины, в то же время тискающего обеими ладонями ее огромные ягодицы, причем оба не замечали и не стеснялись его присутствия, зрелище, напомнившее ему суетливыми подпрыгиваниями одного и невозмутимым благодушием другой спаривание сусликов посреди степи, — и вызвало у него эрекцию, за которую самому стало стыдно. И глядя на Пагмаджав, странно безмятежную средь бури пылких ласк, которыми деловитый китаец месил и таранил ее телеса, Шамлаян осознавал, что тот тоже видит во сне эту самую сцену в этот самый момент и что тот вскоре проснется и тут же расстроится, заметив, что запачкал свои трусы и, возможно, простынь, снимет майку, чтобы вытереть капли спермы со своих бедер, стараясь при этом делать как можно меньше движений и не шуметь, чтобы не проснулся спящий рядом с ним мужчина, которого Шамлаяну было видно не очень отчетливо, даже почти вовсе не было видно. Единственное, что ему было известно о том мужчине, — что это иностранец с Запада, совсем как та мумия в гроте, которую он нарек Ёсохбаатаром-Девятым: надо же было ведь дать ей хоть какое-то имя, а выбранное им было способно, к тому же, помочь мумии начать новую жизнь где-нибудь вне стен пещеры. И совсем как другой иностранец, которому он однажды подсказал, где искать Ёсохбаатара, и которого затем, потерявшего рассудок и голос, приютили кочевники.

Кроме того, в момент пробуждения Шамлаяну открылось, что тот высокий худющий китаец, наслаждавшийся беспардонным развратом с Пагмаджав, хозяйкой тенистых опушек, ничуть при этом ее не смутив, должен вскоре, даже сегодня же, прибыть сюда в компании того иностранца из дальних краев и еще двух спутников, которых он не успел рассмотреть. А еще открылось ему в это мгновение — под взглядом молчащего Бауаа, недоумевающего в своей кровати, почему его старший брат сидит вот так неподвижно, — что странник с Запада и китаец попросят его показать, где сейчас могут быть Ёсохбаатар-Девятый и тот онемевший иностранец.

И тогда же Шамлаян ощутил, что к кислому запаху кумыса в большом синем бочонке возле выхода, к пресному запаху одеял, к задержавшемуся на полу запаху ног отца, хотя сам он уже давно ушел, к горячему запаху навозных лепешек, потихоньку дотлевающих в печурке, к пухлому запаху пота Бауаа и к свежему аромату ветра и степных трав, разлившемуся далеко вокруг и внутри юрты, примешался еще один — сладковатый — запах, который он сразу же узнал. Поэтому его не захватил врасплох прозвучавший внутри него голос:

«Чего ты стыдишься, маленький засранец?»

Он вздохнул.

«Ничего, Пагмаджав, а почему ты спросила? Ничегошеньки не стыжусь, просто… задумался об абракадабрах, которыми вы с Сюргюндю загружаете меня всякий раз, как меня вызываете».

«Ах, так? Что ж, хорошо. И о какой же абракадабре ты размышлял вот сейчас?»

«Вот об этой, которую ты сама, Пагмаджав, предложила мне разгадать дней четыреста-пятьсот назад: „Почему тело у новорожденных похоже на