Золотой воскресник - Марина Львовна Москвина

восемь. Он хотел играть с нами, а его заставляла мачеха играть на гобое. Сквозь мутное стекло дрожащими руками он показывал нам дудочку. Я ее хорошо помню и могу нарисовать.

– А помнишь, – спрашивает Костя, – помнишь, как мы врезались и ты сделал мне восьмерку на велосипеде, на переднем колесе?

– Да, – вздохнул Сергей Михайлович, – и, наверное, нарочно…

* * *

– Костя тут ошивался в театре, – сказал Бархин, – вдруг увидел меня, узнал, кинулся мне на шею. Это была встреча Максим Максимыча и Печорина. Он так прижился в театре, а прижившись, мы все обнаглеваем. Сидим на опере, Колобов дирижирует. Костя в первом ряду, у него за спиной, нога на ногу – и вдруг тихонько начал подсвистывать. Колобов, не оборачиваясь: “Ко-стя!”

* * *

– А тут из Оптиной пустыни приехали покупать у нашего театра колокол, – рассказывает Бархин. – Этот колокол из разрушенного Спасо-Преображенского храма. Два человека, которые за ним приехали, сильно пили. Но были очень хорошие, как всякие люди, склонные к вере. Стали думать – за сколько его продавать. Я говорю: “Зачем будет театр продавать церкви колокол?” – “Ну, частично…” – “Не позорьтесь! – говорю я. – Частично вы возьмете сто рублей за вещь, которая не имеет цены”. Колокол – с комнату вот эту! И я предложил поставить условие, что мы им отдадим колокол, если в придачу они возьмут к себе Костю на должность негласного хранителя колокола. Костя прописан в Туле.

– Не в само́й! – добавил Костя.

– Но Костя почему-то всё здесь, а не в Оптиной пустыни. Ты будешь хранителем колокола?

– Буду, – сказал Костя.

– А что же ты еще здесь?

Костя глядит на Серёжу Бархина с обожанием, держа в руке свой фанерный чемоданчик, и все, что есть у него, лежит в этом чемоданчике, в том числе туманный от времени полиэтиленовый пакет с какими-то вырезками из газет.

– А ты выскочил? Выскочил в членкоры? – вдруг спрашивает Костя с горящими глазами и выуживает из пакета газетную вырезку, в которой сообщалось о том, что Сергей Бархин выдвинут в члены-корреспонденты Академии художеств. – Ну? Что??? Качать адмирала?!!

Серёжа только рукой махнул.

* * *

“Помните, писала вам про настойку на спирту из сирени для суставов, которую посоветовала Але сделать Тася из Щавелей? Аля сделала, и я ее сейчас растирала, – пишет Юля Говорова. – Пол-литровая банка со спиртом, в ней грозди белой сирени. Стала растирать и чувствую, что действительно цветущей сиренью пахнет. Чистый запах белой сирени! Выхожу вечером от Али, луна, снег, руки пахнут сиренью…”

* * *

На вернисаже в журнале “Знамя” с поэтом Геннадием Калашниковым заговорили о том, что делать, если на тебя надвигается человек с распахнутыми объятиями: “Старик, сколько лет, сколько зим!” А ты – убей не помнишь, кто это такой.

– Я, например, всегда отвечаю тем же, – говорю.

– Надо мне у тебя учиться, – сказал Гена. – А то я мнусь и сразу выдаю себя с головой.

Тут к нам подходит женщина:

– Гена! Вы? Как я рада вас видеть!

А тот – глядит, конечно, приветливо, но никаких сомнений, что ее знать не знает.

Она:

– Как? Вы меня забыли? Мы с вами два раза в неделю плаваем в бассейне!!!

– Ой! – воскликнул Калашников. – Простите! Не сразу вас узнал… без ласт и без маски.

* * *

Иду на пересадку в метро, а мне навстречу в сомнамбулическом состоянии движется женщина, читая на ходу роман “Гений безответной любви”. В голове промелькнуло два варианта. Первый: встать столбом, а когда моя читательница наткнется на меня и поднимет глаза, спросить: “Ну как? Интересно?! Это я написала!..”

А второй – отвалить в сторонку и не приставать.

Второй вариант восторжествовал.

* * *

Решили собрать в одной книге три моих романа. Стали думать, как назвать. “Три романа” – было у Кафки. Лёня долго думал и придумал: “Тройня”. В конце концов родилось многозначительное, с намеком на гламур: “Мои романы”.

* * *

Важно рассказываю Тишкову, что была в журнале “Знамя” и Чупринин Сергей Иванович сказал, что включает меня в энциклопедию “Сто лучших писателей России”.

– Хорошо, что не в “Тысячу”! – с облегчением вздохнул Лёня.

* * *

– Человек на девяносто девять процентов состоит из воды, – сообщила я Лёне.

– Хорошо – не на сто, а то были бы проблемы…

* * *

На выставке в ГЦСИ Дмитрий Александрович Пригов, по пояс голый, три дня клеил инсталляцию: газеты в немереном количестве и большой глаз в углу – глаз “читателей газет”.

Перед этим он объехал несколько городов. Везде устраивал перформансы, вырубил деревянную скульптуру! И не скажешь, что ему шестьдесят шесть, что уже было два инфаркта. Собирался устроить перформанс: студенты заносят Пригова в шкафу на 24-й этаж…

* * *

Ленка Жаринова, организатор наших поездок:

– Я ему рассказываю про свою подругу. Он: “А сколько ей лет?” Ленка: “Двадцать четыре”. – “А тебе сколько?” – “Двадцать”. – “…Ну надо же, – говорит Пригов. – А я с ней – как с нормальным человеком!..”

* * *

С Ленкой встретились у памятника Пушкину.

– Вот, черное все надела – траур у меня, Дмитрий Александрович Пригов умер. Уж от кого-кого – а от него не ожидала…

* * *

– Как появился “Недопесок”? – вспоминал Юрий Коваль. – Я был на звероферме в Нижегородской губернии. Все: “Дайте, дайте Ковалю песца!” Мне дали в руки одного по имени Маркиз. Он корябался, вырывался и юркнул в дверь. И – поперло. Само. Только чуть-чуть базировался…

* * *

Валерий Воскобойников рассказывал, как директор издательства “Детская литература” пытался притормозить “Недопеска Наполеона Третьего”:

– Больно вольнолюбивый у вас герой, – недовольно говорил директор, – и все какие-то намеки, намеки…

– Да я и сам такой, – сказал Коваль, – какие ж тут намеки?..

– А почему же вы не едете в Израиль?

– Да потому, что я не еврей.

– Как так?

– А вот так.

– …Ну, в общем, из-за нехватки бумаги, – вздохнул директор, – мы вас переносим на март будущего года.

* * *

Большого труда стоило Якову Акиму и редактору Леокадии Либет прокладывать путь книгам Юрия Коваля. И это в детской литературе! Взрослая его и вовсе не жаловала. В журнале “Новый мир” говорили:

– Ваша проза – жесткий рентген. Жесткий, жесткий рентген!.. Но печатать пока не будем.

* * *

Художник и писатель Сергеев Леонид Анатольевич – ему уж было за пятьдесят – сидит так задумчиво и говорит:

– Знаешь, Маринка, я тут открыл одну вещь: чем дальше, тем светлее.

Наверное, и Коваль любил его за это