Год Черной Обезьяны - Елизавета Ракова

Будем называть вещи своими именами, это даже не спектакль. Это крик отчаяния. Зато честно. Я Андрею запретил что-то играть, потому что, когда у тебя нет сил, ты не актерствуешь. Ты ищешь спасения в искусстве, но его там нет. Искусство тебя предало. И только изредка описания предельной злобы, крайней степени отчаяния, несбыточной эротической утопии, животного желания, которое невозможно утолить, еще задевают какие-то струны души.

Перед Ларисой материализовался бокал, и она сделала большой глоток. Вино было сладкое, явно дешевое, но к сухим Лариса так себя и не приучила. Пианист о чем-то громко спорил с подвыпившими постояльцами, кажется, не желал исполнять песни по заказу.

– Сбежала тогда от меня, никакой благодарности, – неожиданно выдал Кантемир с глумливой ухмылкой.

Он все-таки узнал, он помнит ее! Щеки вспыхнули. Он зол или просто шутит? Лариса машинально хлебнула еще вина, почти осушив бокал, алкоголь мягко ударил в голову. Конечно, ведь она весь день ничего не ела, готовилась к встрече с Кантемиром. И сейчас не смогла бы проглотить ни кусочка. Кажется, она репетировала какую-то речь, но все слова вылетели из головы. Лариса не представляла, с чего начать.

– Вам повторить?

Жилистый паренек уже наклонил бутылку к бокалу. Видимо, Лариса кивнула. Кантемир поглядывал на нее вроде как с любопытством. Кажется, он немного отвлекся от тяжелых мыслей.

– Кантемир, я тогда совершила самую большую ошибку в своей жизни.

И Лариса вдруг принялась изливать московскому режиссеру всю душу. Рассказала, как нашла фотографии Ангелины с ребенком от Гены накануне отлета в Москву. Как позвала актеров Кантемира в гости к сестре. Как те устроили там практически погром. А сестра сдала Ларису мужу. Как тот прилетел и шантажировал, что если не вернется, то больше никогда не увидит дочь. И поэтому она тогда бежала из Москвы так внезапно. Кантемир слушал внимательно, иногда хмурился, иногда кивал. А официант все подливал вина. Лариса уже в красках расписывала, как дочь отравилась накануне спектакля Кантемира два года назад. Наконец, почти захлебываясь, призналась – впервые вслух – что не любит мужа, не любит дочь и за все это не любит себя.

Пианист заиграл какую-то известную мелодию, Лариса все не могла вспомнить, откуда она ее знает. Кажется, из какого-то фильма. Такое протяжное «пи-би-пи-би-пи-би»… Она была уже изрядно пьяна. Кантемир снова казался ей привлекательным, несмотря на отсутствие локонов. Зачем он их все-таки состриг? А, какая разница. Какие у него глубокие, внимательные темные глаза…

– Вот, попей.

Кантемир пододвинул Ларисе стакан минералки. И с чего это она должна переходить на воду? Лариса демонстративно отхлебнула еще алкоголя и положила горячую ладонь на ледяные пальцы Кантемира.

– Ты говорил про благодарность… Так вот, я могу отблагодарить сейчас…

Лариса лукаво прищурилась. Как ей показалось, очень соблазнительно.

– Еще красного полусладкого? – прозвучало из-за плеча.

– Спасибо, не надо. Счет, пожалуйста. – Кантемир полез за бумажником.

– Ну чего ты такой скучный!

Лариса шутливо шлепнула Кантемира по коленке. Вот сейчас столичный режиссер расплатится и снова ускользнет, а они так толком и не поговорили… Хотелось, чтобы вечер не заканчивался. Надо как-то растормошить Кантемира, она ведь еще не расспросила его про Пересвета, Аглаю, Прокопа и всех остальных ребят в Москве. Может, его жена еще устроит ее в какой-нибудь сериал… Из-за соседнего столика на Ларису косились докучавшие пианисту мужики. Они распивали водку.

– А знаете что! – Лариса игриво поманила официанта указательным. – Водки нам на дорожку, давайте по пятьдесят, нет, по сто! «Журавлей»! За мой счет!

– Ну куда… – Кантемир тяжело вздохнул, но не запротестовал, остался сидеть все так же прямо и напряженно.

Пузатенький графинчик, наполненный «Журавлями», появился на столе в считаные секунды. Лариса налила тяжеленькую стопку до краев и протянула ее Кантемиру. Затем поднялась, крепко опираясь на стул, и, встав спиной к режиссеру, отклячилась.

– Ну, давай! – Лариса кивком указала на свой копчик.

– Ты чего?

– Ну, как тогда, в «Маяке»! Это же ваша традиция! Пить, за встречу, друг у друга с жопок! – Лариса все еще стояла, покручивая задницей, довольная, как весело она придумала.

– Сядь, пожалуйста. – Кантемир грубо сжал предплечье Ларисы и силой усадил ее на стул.

– Ну и ладно!

Лариса забрала рюмку у Кантемира, проглотила водку залпом и, прокашлявшись, заржала во весь голос. Кажется, она смущает знаменитость, какая досада!

– Давай я вызову тебе такси. – Кантемир потянулся к телефону, лежавшему на столе.

– Пфф, еще чего! Тут через дорогу есть клуб, я пойду туда! А ты – как хочешь!

Режиссер потер лицо ладонями. Кажется, Лариса в итоге прикончила графинчик, а может, и нет. Потом то ли Кантемир предложил ей умыться у него в номере, то ли она сама напросилась. В лифте и в длинном коридоре Лариса висела на безвольной руке режиссера. Пыталась как-то прижаться к нему, шутливо пощекотать, погладить, хоть что-то… Но тот шагал, точно в скафандре.

33 (Лариса)

А в номере случилась совсем уж катастрофа. Едва переступив порог, Лариса набросилась на Кантемира, попыталась расстегнуть ему ремень, попутно сбрасывая свою одежду. Поначалу он, кажется, даже вяло отвечал на ее поцелуи, повалил ее на кровать. Но затем точно превратился в большую безвольную тряпичную куклу. Его тело никак не реагировало на извивающуюся над ним голую Ларису, на ее прикосновения там, внизу, на ее горячий шепот ему в ухо.

– Ну, теперь убедилась? Видишь?

– В чем убедилась? – пробормотала Лариса, все еще пытаясь теребить сморщенную мошонку.

В ответ московский режиссер натужно улыбнулся и выполз из-под Ларисы, приподнимая ее двумя руками за талию и отсаживая на другой край кровати, будто ребенка, который расшалился, сидя на коленях. О боже. Она недостаточно хороша. Она не привлекает его как женщина. И вообще, старая. Лариса спешно завернулась в тяжелое одеяло и побежала в ванную. По дороге споткнулась, попав ногой в разрез накрахмаленного пододеяльника. Падая, схватилась за торшер, опрокинула его и тут же спешно водворила на место. Видимо, она разбила лампочку – в номере стало темнее.

Запершись в ванной комнате, Лариса запрыгнула под холодные струи. Господи, какой позор, какой позор. Она никогда ничего подобного себе не позволяла. Черт ее дернул заказать водку. Она никогда не выйдет из этой ванной. Так тут и помрет. Лариса смыла с волос остатки лака, тщательно распыленного стилистом несколькими часами раньше. Завернулась в полотенце с золотой вышивкой «Евразия». Не представляя, как посмотрит в глаза Кантемиру, сползла на пол, прислонилась спиной к двери. Вода с волос стекала по лопаткам, впитывалась в махровую ткань. Градус алкоголя в крови снижался. Ларисе вдруг стало страшно жалко себя, и она тихо захныкала.

– Эй, ты там живая?

Кантемир как-то неуверенно поскребся в дверь с той стороны. Кафельная плитка была жутко холодной, и Лариса подгребла под себя одеяло. Взрослая женщина, а ведет себя, как… Тьфу! Судя по звуку, московский режиссер тоже съехал по двери спиной и сел на пол.

– Я думал, ты поймешь, что я теперь… не могу.

Они проговорили больше двух часов, сидя спинами друг к другу, разделенные дверью. Вернее, в основном рассказывал Кантемир.

Незадолго до второй «Амурской осени», когда они пересеклись на полигоне, у него заболела нога. Когда он вернулся с фестиваля в Москву, выяснилось, что у него достаточно редкий агрессивный подвид рака простаты, который быстро дает метастазы, почти не проявляясь стандартными локальными симптомами вроде проблем с мочеиспусканием. Химия, лучевая – так он и потерял волосы, а не состриг, как подумала Лариса. Врачи не обнадеживали, но Кантемиру после нескольких операций все же удалось выйти в полную ремиссию. Как ни странно, самое сложное началось после того, как он победил болезнь. Вместо того чтобы радоваться второму шансу, Кантемир погрузился в апатию. Во время лечения жена Ирина стоически сидела с ним бок о бок во всех больничных очередях, выбивала через свои связи лучших докторов, настоящих светил. Но когда болезнь отступила, Кантемир словно сам перехотел жить. Он сделался импотентом в сорок восемь. У него больше не осталось сил, желания, вдохновения ставить спектакли. Он был уверен,