Последний человек в Европе - Деннис Гловер

«остин 12» прочно застрял. Билл и Аврил не могли просить Оруэлла выйти и помочь толкать – и парочке пришлось идти три километра обратно, в сгущающихся сумерках и с полными сапогами воды, за грузовиком, пока он на заднем сиденье болтал и ел леденцы с Рикки. Вернулись они уже к темноте. Они привязали веревку, чтобы вытянуть «остин» из слякоти, но тот не двигался с места.

Если машину не удастся вытащить, ему придется либо пройти пешком три километра под ледяным дождем, либо заночевать в машине, увязшей в слякоти по оси. Первый вариант был самоубийственным, а второй – совершенно неблагоразумным. Вдобавок ко всему прочему проселок шел через торфяное болото, сочившееся липкой черной жижей, так что казалось, что вокруг разлилась нефтяная скважина.

Аврил и Данн сдались, и он смотрел, как они сели на переднее сиденье и обсудили, как быть дальше. Затем Данн появился у окна «остина». Ливень усилился и уже так колотил по крыше, чтобы стало трудно даже перекрикиваться.

– Ничего не остается, – одними губами произнес Данн. – Нам придется вас объехать.

– Теперь уж можно ставить все на зеро, – ответил Оруэлл как можно оптимистичнее и громче.

За затуманенными мокрыми окнами мимо машины пробрался огромный армейский грузовик, чуть не поцарапав ей краску в попытках не угодить в трясину. Каким-то чудом он вернулся на каменистую тропу. Аврил, держа над головой брата дождевик, довела его до кабины грузовика, потом вернулась за Ричардом. После растрясшей все кости поездки они оказались в Ардлуссе только около десяти вечера. Оруэлл выбился из сил, но держался на уверенности, что теперь-то цивилизация и медицина – всего в одном дне пути.

* * *

Как будто все было против него. Санаторий Крэнэм – двенадцать гиней в неделю, операции и лекарства – за доплату, – оказался форменной аферой. Ряды деревянных хижин должны были напоминать о швейцарской живительной атмосфере и свежем воздухе, но на деле оказались арктическим трудовым лагерем. Приехал Дик и посоветовал увеличить дозу стрептомицина, но с лекарством вернулись и ужасные побочные эффекты, и курс пришлось прекратить. Оставался только обычный совет: ничего не делать, ни с кем не видеться, лежать совершенно неподвижно.

Он так не мог, потому что еще не закончил с книгой. Теперь надо было корректировать гранки, причем сразу две пачки – из-за решения издательства «Харкорт Брейс» выпустить свою версию, не дожидаясь корректуры «Секкер и Варбург». К тому же американцы хотели назвать книгу цифрами, а не буквами, и заменить метрические единицы измерения на имперские; с первым еще можно было смириться, но не со вторым. Оруэлл слишком устал, чтобы отбиваться от множества мелких стилистических замен для американских читателей. Например, «оттопыренные» вместо «негроидных» губ – это еще куда ни шло. Но на что-то большее он был не готов. Ущерб, наносимый ханжами-книгоиздателями, не знал предела. Уступи всем их просьбам – и книге конец. Он знал издателей, знал, что ими движет: деньги. Вспомнить хоть, как Голланц испортил его первые романы… Даже Варбург вырезал предисловие из «Скотного двора». Все, больше он этого не потерпит.

* * *

Крэнэм, февраль. Теперь, когда он больше не мог заниматься серьезной работой, монотонность существования нарушалась только почтой, приходящей дважды в день. Текли рекой письма от тех, кто услышал о его болезни и хотел подбодрить: от давних застольных собеседников Малкольма Маггериджа, Энтони Пауэлла и Джулиана Симонса, от свояченицы Кёстлера Селии Кирван и давних знакомых вроде Астора, Риза и Мура.

Этим утром пришло неожиданное письмо: Джасинта Баддиком – нежная Джасинта, когда-то не дождавшаяся его из Бирмы. Только сейчас она поняла, кто такой ее давний друг детства Эрик Блэр – знаменитый Джордж Оруэлл, автор «Скотного двора».

Ее послание – как электрический разряд, ожививший память. Он выровнял на коленях одолженную пишмашинку – замученный «ремингтон» наконец испустил дух – и начал писать. «С тех пор как я получил твое письмо, я все вспоминаю и не могу не думать о нашей юности и обо всем том, что забылось за двадцать-тридцать лет…»

* * *

Шиплейк, рядом с Хенли-на-Темзе, июнь 1920 года. Первый день сезона пресноводной рыбалки, и погода для этого выдалась идеальной. Он приехал на станцию в шерстяном костюме и крагах, в кепке, с удочкой и ящиком для снасти в руках. Джасинта дожидалась его на условленном месте. Она четко объяснила дорогу своим убористым почерком: от станции налево, пройти три четверти мили по Милл-роуд до ворот, где не хватает верхней перекладины; по тропинке через поле; спуститься к дороге с живой изгородью, потом – по тропинке между кустами; пройти по речному берегу… Наконец показались пологие луга за Шиплейк-корт – большим загородным домом, принадлежавшим местной аристократии. Здесь было их место; они звали его Золотой страной.

Он нашел Джасинту у рощи вязов, тянущейся к реке. В мутной воде у берега виднелись греющиеся на солнце карпы, а дальше он увидел, как проплывает огромная темзинская форель. Он обожал илистую английскую рыбу с саксонскими названиями, которые запомнил по учебнику рыболова: roach, rudd, dace, bleak, barbel, bream, gudgeon, pike, chub, tench[97]. Время шло к полудню, и он забросил удочку, установив ее у кромки воды в раздвоенной ветке, глубоко и прочно воткнутой в землю. Потом сидел под деревьями с Джасинтой. Их вылазки сюда начались много лет назад – в последнее хорошее лето до войны, когда они ходили на пикник, а рядом играли в рыбалку Аврил, сестра Джасинты Гвиневра и ее брат Проспер. Теперь же они впервые оказались здесь одни.

Джасинта достала плитку шоколада, разломила и протянула ему половину. Солнце, падавшее через бесчисленные листья, пекло лица, веяло дикой мятой. На дерево в пяти метрах от них села птичка и запела. Они откинулись на спину, смяв колокольчики, и просто слушали.

– Что это за птица? – спросила она.

– Очевидно, дрозд.

Пташка закончила свою трель и улетела.

– Ты обещал мне новый рассказ, – сказала она, закрыв глаза, но он видел: она знает, что он смотрит. Они читали друг другу с самого детства – обычно готические ужасы Эдгара Аллана По или сказки о животных Беатрис Поттер.

– Я принес твою любимую, «Сказку о поросенке Бланде»…

– Для такого мы уже староваты, Поросенок Эрик, – сказала она со смехом.

Он обожал, когда она его так называла. И она права: им уже семнадцать и девятнадцать, и они бы сегодня гуляли с сопровождением, не будь их родители такими рассеянными, а речной берег Шиплейка – так далеко от садово-коттеджной цивилизации и блюстителей нравственности.

– Пожалуй, ты права, хотя