Последний человек в Европе - Деннис Гловер

Почти бессознательно он вывел пальцем на пыльной крышке стола:

Далее в рукописи следовало «2 + 2 = 5». Он перешел на центр следующей строчки и стал печатать. В старой версии «ремингтона» не было клавиш «+» и «=», а значит, символы придется вписать от руки. Он напечатал «2», три раза нажал пробел, затем снова «2». Недолго посидел, потом взял ручку и надписал прямо на странице в лотке:

2 + 2 =

Решающий момент. Если два плюс два равно пять, то надежды нет. Уинстону бесповоротно промыли мозги, сопротивление бесполезно, партия побеждает всегда, вечно топча лик человечества. Но впиши он «четыре» – и Уинстон победит! Когда пуля входит в его мозг, он еще способен на логическое мышление – а значит, и на мыслепреступление, на вызов Большому Брату. «„Умереть, ненавидя их, – это и есть свобода“, – подумал Уинстон».

И теперь власть над будущим – в его руках. Вплоть до этого мгновения книга сама каким-то образом управляла писателем, это она определяла его участь. Правый указательный палец завис над клавишей. Но если нажать «4», это будет значить и кое-что еще. Это будет искусственный подсластитель, чей химический привкус отобьет у романа принципиальность. Нажми «4» – и скатишься к никчемной сентиментальности, к посылу, будто все решает лишь чистота помыслов; что свобода возможна, даже когда по улицам грохочут сапоги, когда динамики визжат приказы и на каждой стене висят портреты вождя. Нажми «4», подумал он, – и уроки Испании и недавней войны будут забыты.

Нельзя предостерегать о будущем, преподнося его в обертке утопии, – вот в чем ошибка Уэллса. Нет, уже поздно идти на попятную. Чтобы люди изменили будущее, их нужно запугать. С решимостью, рожденной как уверенностью, так и усталостью, он нажал на клавишу.

2 + 2 = 5

Он одержал над собой победу. Он любил Большого Брата.

«Стоит ли?» – подумал он. Почему нет – он так делал всегда. Отбил, возвращая каретку, три пустые строки и выбрал заглавные буквы.

КОНЕЦ

* * *

4 декабря 1948 года. На столе лежали четыре копии законченной рукописи. Он взял рулон белой ленты и отрезал ножом четыре куска, чтобы их перевязать. Три копии он вложил в конверты и адресовал два из них Муру, работавшему с американцами (два – на случай, если один потеряется на почте), и один – Варбургу. Четвертый оставался ему. Ферму накрыл ливень, но быстро прошел. Выглянув в окно второго этажа, Оруэлл заметил, что там не одна, а сразу две радуги параллельно друг другу. Одна радуга с горшком золота в конце – это очевидно, к добру. Но что предвещают две? Его разум уже работал над следующей книгой.

Через два дня он махал из того же окна Аврил и Данну, уезжавшим с посылками на отремонтированном грузовике к единственной почте на острове, в Крейгхаусе. Доставить их лично он не смог из-за слабости.

На следующее утро, вставая с постели, он упал.

IV

1

«Секкери Варбург», 13 декабря 1948 года. Фред Варбург вызвал секретаршу для диктовки, закурил сигарету, вставив в свой любимый длинный мундштук, откинулся на спинку кресла и начал.

– Заголовок: «Отзыв на „1984“». Название цифрами. «Строго конфиденциально». Это, пожалуйста, подчеркнуть. Строго конфиденциально. С красной строки. «Это одна из самых страшных книг в моей жизни. Жестокость Свифта нашла преемника, который смотрит на жизнь и находит ее невыносимой…»

Диктовка заняла целый час. Закончив, Варбург попросил отправить копии автору и всем участникам процесса издания.

– Копию для Фаррера оставь мне.

Редактора Дэвида Фаррера Варбург считал своим самым проницательным экспертом по потенциалу книг. Через несколько часов он вошел в его кабинет с копией отзыва и новым романом Оруэлла и велел бросить все дела и читать немедленно. Сможет ли Фаррер управиться за два дня? Причина такой срочности осталась недосказанной, но объяснение могло быть одно: у Варбурга на руках сокровище.

Через два дня Варбург, снова с мундштуком в зубах и со стаканом виски в руке, читал рецензию Фаррера, закинув ноги на стол.

Моя реакция на книгу, высоко оцененную кем-то в офисе, бывает весьма критической. Потому к новому Оруэллу я подошел в придирчивом настроении, что, пожалуй, придает дополнительный вес моему выводу: если мы не сможем продать от пятнадцати до двадцати тысяч экземпляров этой книги, нас нужно расстрелять.

Варбург стукнул кулаком по столу.

* * *

Джура, январь 1949 года. Он лежал плашмя, обнаружив, что сидя практически не может дышать. Руки ослабли, но он все же держал над собой отзыв Фаррера, пока не дочитал. «1984» – какое-то странное название, лучше написать буквами; надо будет об этом сказать. Так прекрасно, что затмевает Уэллса, – а этот Фаррер, правая рука Варбурга, явно знает свое дело, но что, интересно, думает сам Варбург? Оруэлл взял его отзыв:

Доминирующей политической системой является ангсоц = английский социализм. Это я понимаю как намеренную и садистскую атаку на социализм и социалистические партии в целом. Похоже, книга обозначает окончательный разрыв между Оруэллом и социализмом – не социализмом равенства и человеческого братства, которого Оруэлл, очевидно, уже не ждет от социалистических партий, а социализмом марксизма и революции менеджеров. Среди прочего «1984» нападает и на менеджеризм Бёрнема; книга стоит целого миллиона голосов за консервативную партию; готовый выбор для «Дейли Мейл» и «Ивнинг Стандарт»; вполне можно представить предисловие от Уинстона Черчилля, в честь которого назван герой…

Он был в шоке и ужасе. Вот в Варбурге и проснулся внутренний тори! Как же он, так близко зная политическую позицию Оруэлла, настолько исковеркал посыл книги? Садистская атака? Окончательный разрыв с социализмом? Предисловие Черчилля? Утрата надежды? Неужели Варбург ничего не понял? Уинстон – никакой не Черчилль, а собирательный образ народа.

Он посмотрел на печатную машинку на столе. До нее всего ярд, но все равно что миля. Если б только дотянуться с постели. Он отбросил одеяло, но не сумел оторваться от матраса.

* * *

Отъезд с острова неизбежно не задался. Первой целью была Ардлусса, где он бы переночевал перед поездкой на почтовом фургоне к парому в Тарберте. Учитывая состояние проселка – и в обычное-то время практически непроходимого, но теперь совсем раскисшего после того, как море местами захлестнуло поля, – было разумно выезжать пораньше, до ненастья и темноты. Но, как отлично знал Билл Данн, в семье Блэра разумно дела не делаются.

Дождь громко долбился в крышу, «дворники» не справлялись, наконец они увязли в грязи, тяжелый и слабомощный