Современная иранская новелла. 60—70 годы - Голамхосейн Саэди

— А зачем это мне его спрашивать?

— Да ведь он нас с Панджаком в долю к себе не берет. Если мы его спросим, он, может, и не захочет правду говорить, — объяснил Момейли.

— Ну ладно, спрошу, — согласился Дед и, отойдя от окна, снова занялся своим мешочком.

Тем временем уже совсем рассвело. От гарнизонных казарм донеслись звуки трубы. Из домов начали выходить дети. Несколько ребятишек побежали вместе с собаками к мусорным кучам. Открылась дверь в доме Биби, и вышедший оттуда низенький одноногий старик, подтягиваясь на костылях, заковылял к дороге. На площади появился Зейнал. Он шагал торопливо, быстро размахивая большими тяжелыми руками.

— Гляди-ка, а он в настроении, — сказал Панджак, повернувшись к Момейли.

Подойдя к чайхане, Зейнал спросил:

— А вы чего сюда приперлись спозаранку?

— Ночью Дед животом маялся, — ответил Момейли, — мы собирались в больницу его вести, но ему вроде полегчало. Вот мы сейчас и присели чайку попить.

Панджак сунул голову в окошко чайханы и крикнул:

— Дед, Зейналу тоже чаю принеси.

Зейнал уселся чуть в стороне от Панджака и Момейли. Дед, уже успевший подвязать к животу свою грелку, согнувшись, вышел на крыльцо.

— Здравствуй, Зейнал. Чего это ты так рано поднялся?

— Я к Мадам ходил.

— Это зачем же? Случилось с ней что?

— Нет, Дед. Ничего с ней не случилось.

— Чего ж ты к ней тогда ходил?

— Девчонка у нее новая завелась. Товар — чистое золото! Мадам хотела поговорить со мной об этом.

— Это когда же она там объявилась, что мы и не знаем? — спросил Дед.

— Да вот сегодня ночью привели.

Момейли подмигнул Панджаку и, повернувшись к Зейналу, спросил:

— А ты сам-то ее видел? Дело давно знает?

— Небось из тех кляч, что под старость в Дандиль перебираются, — заметил Панджак.

— Э-э, что ты такое говоришь?! Молоденькая, свеженькая, да и девушка пока еще.

— Тебе откуда все это известно? — спросил Панджак.

— Я ее видел! Вот этими самыми глазами. В Дандиле такой товарец сроду не водился.

— И какая ж она из себя? — поинтересовался Момейли.

— Лет пятнадцать, не больше. Но тело налитое, и все на месте, как у двадцатилетней. Кожа светлая, глаза и брови черные, волосы вьются. Я на нее посмотрел, а она так глаза и опустила. Ребенок, да и только! Такие молодым кобелям больше всего нравятся… Красивая, стыдливая…

— А кто ее привел? — спросил Момейли.

— Айюб. Отец ее тоже здесь.

— Отец? — удивился Момейли.

— Да. Придурковатый такой старикашка… Ничего не соображает. Думает, его дочку сюда завели, чтобы замуж выдать. А жрет, между прочим, за троих, и все ему мало. Вроде нашего Кешмата. Зато дочка — что надо. Уж как этот старый недоумок такую выродил — не знаю!

— Ну и дела, — протянул Панджак.

— Девчонка, кроме того, не то семь, не то восемь классов кончила. Английский знает. Ума не приложу, как Айюбу удалось ее уговорить. Он ведь ночами не спит, все мечтает иностранных клиентов заполучить. Жаль только, Мадам уж больно до денег охоча… Она собирается с первого клиента девчонки столько содрать, чтобы хватило заплатить и за больницу, и за операцию. Потому она Айюбу и наказала, чтобы обязательно достал непорченую. А от меня требует, чтоб ей нашел клиента вроде того осла из сказки, которому не успеешь под хвост скатерку подстелить, он ее вмиг монетами и засыплет. Но девчонка, как я погляжу, что ни говори, — первый сорт.

— А мне чего-то и не верится, — сказал Панджак.

— Хочешь сам на нее полюбоваться?

Момейли и Панджак поднялись. Зейнал тоже встал.

Дед вынес на крыльцо чай и спросил:

— Вы куда это? Я же вам чай принес.

— Сейчас сходим к Мадам и вернемся, — ответил Момейли.

Вместе с Зейналом они пересекли улочку и спрыгнули с низкой стены в развалины, получившие в Дандиле необычное название «Аймамочка», обошли стороной колодец и оказались перед домом Мадам. Калитка была открыта, и они вошли во двор. Поднявшееся солнце лило свет на казармы гарнизона, на железнодорожную станцию, на весь Дандиль, примостившийся под холмом, на котором стоял дом Мадам. Мужчины остановились перед росшей во дворе облепихой. Панджак нахохлился, втянув голову в плечи, его снова трясло. Повернувшись к Момейли, он спросил:

— Если я у этого проходимца поклянчу пару монет на терьяк, он даст?

— И не заикайся, — посоветовал Момейли.

Зейнал шагнул вперед, стукнул в дверь, а сам опять уставился на водосточные трубы. На окнах висели красные занавески. Изнутри доносились приглушенный шум, голоса. Зейнал снова постучал. Дверь открылась, и на крыльцо вышла Мадам. Под мышкой у нее была небольшая деревянная коробка. Вместе с Мадам на крыльцо вылезли и дети — стайка малышей лет четырех-пяти. Они вертелись под ногами у старухи, громко канючили что-то и тянули руки к коробке.

— Панджак и Момейли посмотреть хотят, — сказал Зейнал.

— Нельзя. Спит она сейчас, — ответила Мадам.

— Ничего. Им только разок взглянуть, какая она. А так-то им до нее и дела нет. Просто они не верят.

— Ладно. Погодите, я вот только от этих выродков избавлюсь.

Старуха села на землю, и дети тотчас окружили ее кольцом. Она достала из коробки несколько крупных костей, послюнявила их и, обмакнув в насыпанную в уголке коробки соль, раздала малышам. Дети с визгом побежали на улицу. Старуха взяла еще одну кость, послюнявила, ткнула в соль и протянула Зейналу:

— А эту отдай отцу Тамары. Он сам просил, что тут поделаешь.

— Ее Тамарой зовут? — удивился Панджак.

— Да.

Зейнал махнул рукой, Панджак и Момейли подошли поближе. Мадам открыла дверь в дом и вошла внутрь. Мужчины последовали за ней. В коридоре на узком дешевом коврике спала девушка. Лучи утреннего солнца, падавшие из крохотного окошка, освещали ей грудь и лицо. Кусок черной ткани змеей оплетал ноги.

Худой старик, сидевший в углу коридора, поднялся, подошел к Зейналу, взял у него из рук кость и, хихикая, снова вернулся на место.

2

Панджак, Момейли и Зейнал сидели перед чайханой и разговаривали, как вдруг на площадь с криком выбежала ватага ребятишек. В это время двое солдат выволокли откуда-то из-за казарм Кешмата и скинули его с высокой кучи мусора прямо в Дандиль. Мальчишки, окружив лежавшего на земле Кешмата, подталкивали его ногами и катили, как бревно, к чайхане. Мужчины обернулись на шум. Кешмат казался сейчас еще толще обычного. Он был обвешан кукурузными початками, на шее у него болтались консервная банка, жестянка из-под гуталина и пачка сигарет.

— Опять это чудище объявилось, — сказал Панджак.

— Пускай себе тут поживет, мы уж по нему соскучились, — отозвался Момейли.