Все их деньги - Анна Теплицкая

у забора. Когда до скрипучей калитки оставалось чуть менее десяти шагов, ставни над нами вдруг с грохотом распахнулись, из окна наполовину высунулась разъярённая Рудольфовна и гаркнула:

– Куда??

Я оцепенел, потому что все мысли вдруг разом вылетели из моей головы. Остальные тоже молчали, и только Бух высоко поднял руку с раскачивающимся бидончиком и храбро ответил:

– За козьим молочком.

Глава тридцатая. 2024. Старый

После разговора с мамой я понял, что был с Полей слишком резок.

– Она ещё маленькая, – говорила мама.

– Угу, – отвечал я.

– Она росла без матери, – говорила мама.

– Тут нет моей вины!

– Какая разница, чья вина. На тебя много свалилось, сынок, но ты, всё же, нашу Полюшку должен был поддержать. Ладно, Карина, у неё своя семья, она постарше, у неё маленький Сашенька, а вот Поля всегда была папиной дочкой.

– Угу, – отвечал я.

– Думаешь, легко ей пришлось после твоей резковатой женитьбы? Ты так скоро всё решил, что даже мы не успели тебя образумить…

– Мама!

– Что было, то было, нечего прошлое ворошить. Теперь настало время поразмышлять, какого ты хочешь будущего для всех нас.

Я в замешательстве принялся рассматривать капельки масла в своей уже пустой тарелке, за раздумьями съел всю жареную картошку и не получил должного удовольствия, обидно, когда так происходит. Надо купить Поле машину, – решил я. Представил свою дочь за рулём купе или крохотного кабриолетика и покачал головой. Лучше бы что-то побольше, поагрессивнее, внедорожник, выглядящий как спорткар, не менее чем с двумя турбинами, с восьмиступенчатым автоматом… ответ нарисовался сам собой. Я даже вспотел – за штучку придётся отдать лямов сорок, не меньше.

Горькая правда состояла в том, что я не понимал, насколько искренен перед собою: хочу ли я на самом деле дарить ей машину или чувствую себя должным подарить. В конце концов, это я наградил её такой фигурой, я виноват, что она весит больше восьмидесяти пяти килограммов.

Я стал вспоминать, как мои родители справлялись с моим сложным подростковым возрастом.

Я родился в Ленинграде ровно пятьдесят девять лет назад, в советской еврейской семье, жившей на Таврической улице в квартире номер двадцать шесть, где денег не было ни у кого. Наша коммуналка была довольно тёмная из-за небольшого количества окон и плотно захламленного бельём, велосипедами, сундуками и без того узкого коридора. Мама работала учительницей, преподавала английский и немецкий языки. Эти вечно занятые работники системы образования с их подготовками, педсоветами и тетрадками… Пока мама сеяла разумное, доброе, вечное, меня забирала из детского сада соседка, кормила и приглядывала за мной, малолетним оболтусом, как могла. Часам к пяти домой возвращалась и Белла Мейровна. По дороге домой мама почти всегда заходила в магазин «Овощи» и приносила оттуда много авосек с «вкусностями». Я встречал её у входа, – слышал, как ездит лифт туда-сюда, как она гремит ключами, – целовал в замерзшие красные щеки, по-взрослому помогал снять верхнюю одежду и вместе с авоськами бежал через всю квартиру на кухню.

Кухня была просторная и полная самых разнообразных запахов, наслоившихся в результате постоянного приготовления еды разными жильцами: утром часто пахнет подгоревшим молоком, в обед – солянкой или котлетами, иногда я чуял примешавшийся к этому запах жареной прогорклой капусты, отравляющий общий гастрономический букет.

Кое-где на стене темнели следы протечек и ржавчины от батареи, но я не обращал на это внимания. Просто привык и не замечал недостатков. На конфорке часто кипел один и тот же бульон, отодвинешь крышку, и тебя обдаст грибным духом. Здесь было уютно и как-то очень живо: пока мама готовила что-то на несколько дней вперед, на кухню то и дело заходили соседи: ни один из её посетителей не умолкал ни на секунду, всё время кто-то говорил, кричал, ругался, пел, а я… я сидел за столом, болтал ногами, периодически цепляя их за ножки деревянной табуретки, и рассказывал о том, как мы ходили смотреть паровоз под стеклянным куполом, на котором сам Владимир Ильич Ленин ездил в Финляндию. В такие моменты передо мной часто оказывалась большая тарелка бутербродов с сыром и маслом, нарезанным большими квадратными пластинами.

До сих пор помню то всепоглощающее чувство гордости, которое наполняло меня, уже второклассника, при мысли о том, что мне повезло родиться в такой огромной и справедливой стране под названием СССР. В школьной библиотеке (а я, прилежный еврейский мальчик, был её частым посетителем) я нашёл много плакатов, сложенных аккуратными стопками. Больше всего мне нравился «Американский образ жизни», на нём были изображены пять фрагментов из преступной американской действительности: угон шикарного лимузина, мужчина со злым лицом, стреляющий в голову мирному человеку, банда взломщиков, вскрывающих сейф, злостные грабители и, наконец, могила, на которой выбиты имена бесследно исчезнувших. По центру висели золотые часы на цепочке и внизу – грозная подпись: «Каждые 21 секунду в США происходит серьёзное преступление». Плакат был качественный, и преступники изображены очень красноречиво – прямые плащи с широкими полами, галстуки, широкополые шляпы и длинные американские револьверы. Я рассматривал этот плакат подолгу каждый день и радовался, что теперь по одной лишь одежде могу узнать человека со злостными намерениями. К счастью, в Ленинграде я не видел никого из этих или даже отдаленно напоминающих персонажей. И это означало лишь одно, наша страна руками правосудия полностью избавилась от преступности. А вот Америка сделать этого не могла и теперь задыхается от насилия. Я боялся Америку и презирал её. Особенно меня пугала надпись «бесследно исчезнувшие», я не понимал, куда они исчезли и следов даже не оставили. У нас во дворе никогда такого не случалось, чтобы был человек, а потом вдруг пропал. И никто не знает, где он.

Иногда я засекал ровно двадцать одну секунду и представлял, что сейчас на другом конце света кто-то врывается в типичную американскую квартиру, приставляет револьвер ко лбу обычного американца и приказывает принести все деньги и драгоценности. Тут американец, конечно, повинуется, потому что с преступниками не спорят. А потом всё равно получает пулю в лоб, ведь американцы никогда не говорят правды. Тут я совместил два преступления и затем задумался, стоит ли мне отсчитывать двадцать одну секунду или уже нужно сорок две, потому что непонятно, учитывает ли статистика такие вещи,