Все их деньги - Анна Теплицкая

добросердечного патриарха, оставившего позади криминальное прошлое. Его выдавали лишь шуточки, с которыми он, по-видимому, ничего не мог поделать. Новый образ ему шёл, но при малейшем напряжении он терял его и становился таким же, каким был в 90-е: хитрым, жёстким и безнравственным.

Саша тем временем добралась и до Бульда:

– А вот с Аркадием произошла вообще смешная история. Это был один из его дней рождения, и я выпила, Аркадий тоже уже был, ну, очень… весёлый. Он подошёл ко мне, схватил за руки и сказал: «Саш, я давно тебе хотел сказать. Ты такая…» А потом его кто-то отвлёк, он мои руки бросил, и я до сих пор не знаю, что там имелось в виду дальше. Иногда, когда у меня хорошее настроение, я думаю, что он, может, хотел сказать: «Ты такая красивая» или «Ты такая классная». Когда плохое, я думаю, что продолжение, скорее всего, не очень лестное. А может, он вообще имел в виду что-то нейтральное типа: «Ты такая быстрая, метнись, может, за коньячком».

– Ты права, я этот эпизод совершенно не помню, но в любом случае это было что-то восторженное, уж будь уверена!

– Спасибо, я надеялась на это. А наш Классик ярко запомнился мне где-то в две тысячи шестом году. Мы с Катей и Толей только пробовали себя в качестве взрослых, сидели у вас за кухонным столом, курили мамины «Давидофф» и болтали, нам было лет по шестнадцать. А потом увидели коньяк, коллекционный какой-то, Толька рассказал, как ужасно вы гордитесь этим коньяком. Мы открыли бутылку, сделали по маленькому глотку и обплевались, вкуса у нас, понятное дело, было мало. Тут нет бы нам аккуратненько закрыть пробку и поставить всё на место, но мы зачем-то стали выливать коньяк в раковину.

На этом моменте в глазах Классика появилась беспомощная пустота.

– Когда полбутылки вылили, я вдруг спохватилась и решила, что ситуацию ещё можно исправить, если добавить в оставшуюся жидкость крепкого чая с яблочным соком, чтобы цвет, хоть чуток, сравнялся. Мы провернули это дело быстро и спрятали бутылку подальше. Пару недель тряслись, конечно, но время шло, ничего не происходило. И вот наступил Новый год! Все приехали, уселись за стол, Антон Павлович скрывается из виду, а потом возвращается, держа в руках эту самую бутылку. Толька охает, пока вы с гордостью демонстрируете её и рассказываете, что ей пятьдесят лет, её вам подарил какой-то депутат, которому тоже пятьдесят лет. Мы в это время сидим, не шелохнувшись, за детским столом и переглядываемся. Лица у нас вытянулись, а Толя всё порывался выбежать в ночь, чтобы никогда не возвращаться. В этот момент бутылка делает «чпоньк», вы наливаете первую порцию и отдаёте её Михеичу. Он отпивает и, надо отдать ему должное, ничего не говорит. Вы наливаете себе, делаете глоток и пристально смотрите прямо мне в глаза. Я поднимаю руки со сложенными ладонями вверх и трясу ими. Тогда вы стойко проглотили всё содержимое и быстро убрали бутылку со стола.

– Так ты герой молодёжи, оказывается! – Бульд хлопнул Классика по плечу, тот грустно усмехнулся.

– Саша, я этой истории не знал, – сказал Президент.

– Никто не знал, – весело ответила она. – Сейчас уже можно признаться. Спасибо вам, Антон Павлович!

– Пожалуйста, Саша. Но, к твоему сведению, это была значительная потеря…

– Извините, пожалуйста. В общем, я заканчиваю свой детский и наивный тост. Давайте выпьем за всех вас, вы все для меня как крёстные отцы!

Когда все чокались, она так выразительно глянула на Классика, что я подумал: «Видимо, его она крёстным отцом не считает».

Глава двадцать девятая [1991. ИЗ ДНЕВНИКА БЁРНА: запись про настоящий авторитет]

Летом мы снимали в Разливе на одном участке три дачи. Надо было проехать Ильича, указывающего на станцию, пару поворотов направо, и вот мы у наших тридцати соток.

Городских жителей привлекали сорок километров плавной береговой линии Финского залива: популярное место для купания – мелкий берег, песочек, камыш, утопающий в тёплой пресной воде, кое-где разбросаны по паре кабинок для переодевания. Старые ленинградские дачи тогда ещё выглядели добротно, но уже не казались верхом элитного домостроя. Это были крепкие большевистские бревенчатые домики, покрытые зелёной краской: один был точно скворечник – в нём жил Президент с Лилей и их двухлетней Сашкой, дом побольше занимали Классик с Рудольфовной, а в третьем жили мы.

Сложные девяностые заканчивались для нас в субботу, когда мы шумной толпой выезжали за город. Жарили мясо, играли в карты за круглым столом на веранде, но в основном пили. В то время в магазинах приличное бухло было ещё не найти, всё кругом палёное, но нам и тут повезло: Президент только-только начал возить спирт «Рояль» и на дачу затаривался с лихвой.

Вот и в тот раз, когда на выходные к нам в гости приехали Бульд с Мо и Бух с детьми, Президент вынес из своего погреба шесть бутылочек спирта, и мы сильно назюзюкались ещё до полуночи.

Утром просыпаюсь и, пошатываясь, захожу к Президенту на кухню. Лиличка обернулась на скрип, прижалась спиной к плите и, ласково схватив меня за шкирку, запихнула в рот полную ложку манной каши. Она была невероятная женщина.

– Где все? – жуя, спросил я.

Она весело мотнула головой в сторону заднего крыльца, где хранились лопаты и лейки. Маленькая Сашка отложила ложку, которой всё время лупила по своему стульчику, и грозно проводила меня взглядом, пока я не скрылся из виду. Вижу там, чтобы не разбудить остальных жён и детей, уже собралась вся честная компания, у Бульда от утреннего холода зуб на зуб не попадает. На часах около восьми тридцати. Тут Президент решительно встаёт и говорит:

– Парни, а поехали за пивом!

– Страшно, – говорит Классик, поёживаясь. – Жёны увидят – хуже будет.

– Чего это мы каких-то баб боимся? – прогремел Бух.

– Согласен, – поддержал я.

– Если спросят, скажем, что покупаем пива, да ещё и водку в придачу, – смело сказал Бульд.

– Ладно, – согласился Классик. – Только давайте всё равно потише.

Мы похватали бидончики, стоящие на улице, и тихо-тихо, один за другим, идём к «Волге» Бульда, припаркованной