Птичка, успевшая улететь - Юля Артеева

меня за руку, и я не сопротивляюсь, потому что понимаю, что это необходимость.

Через толпу мы поднимаемся еще на два пролета выше, пока я одурело верчу головой по сторонам. Кто-то громко смеется, звенит сбитая на пол бутылка, взвизгивает женский голос. Сама не замечаю, как вцепляюсь в ладонь Олега сильнее. Мимо летят обрывки чужих разговоров.

– Ты будешь?

– А?

– О, Олежа!

– Блин… ну на хрен ты на руку льешь?

– А ваш там, в блэкауте.

– Но за ним ухаживают!

От очередного взрыва хохота меня мутит. Сжимаю губы, опасаясь, что от ужаса меня может вырвать прямо на лестницу. Хотя сильно сомневаюсь, что от этого тусовка станет хуже.

Какой-то парень протискивается мимо, а потом оборачивается и хватает меня за руку:

– Опа! Привет!

Я даже не успеваю испугаться, Чистый реагирует быстро. Дергает меня на себя, одновременно отталкивая странного типа. Говорит:

– Свали, Лещ. Это девочка Капрала.

Тот в ответ смеется и щурится из-под век:

– Может, уже нет?

Меня изнутри бьет мелкая дрожь, но я просто отворачиваюсь и продолжаю идти за Олегом. Я – девочка Капрала, и, пока это так, мне нельзя бояться.

Мы добираемся до последнего этажа, на который почему-то нельзя подняться на лифте, и заходим в квартиру. Тут едва ли лучше, чем на лестнице. Беспорядочная гора ботинок у порога, громкая музыка и пьяные разговоры. Но мы не разуваемся, парни сразу начинают проверять комнаты. Много времени это не занимает, здесь их всего три.

В последней и находим Руслана. Я это понимаю даже до того, как глаза привыкают к темноте, и я замечаю его очертания на кровати. Потому что, хоть здесь и пахнет перегаром и рвотой, я все равно слышу его запах.

– Ракета, че так холодно? – спрашивает Ося недовольно и врубает свет.

– Проветриваю, – поясняет Илона невнятно.

Она сидит в кресле у окна, которое открыто настежь. Улыбается, а от одного глаза идет широкая черная полоса на висок. Как если бы она забылась и вытерла слезы рукой, размазав косметику. На Илоне короткая юбка, а ноги она подобрала под себя, так что я вижу цвет ее нижнего белья.

– Твою мать, че он мокрый весь? – спрашивает Олег, склонившись над Капраловым.

Свой голос я слышу будто бы со стороны:

– Попал под дождь.

Подхожу и останавливаюсь рядом. Рус спит лицом в подушку, неудобно заложив руку за спину. Голова прикрыта капюшоном, но я вижу, как мерно вздымается его спина, и сразу успокаиваюсь. Просто напился и вырубился. Вот такой мой волчонок. Расстроился и сбежал из новой непривычной реальности в ту, где все знакомо. Где все стабильно плохо и грязно, но хотя бы понятно. Наклонившись, я прикладываю ладонь к его толстовке. Действительно вся мокрая.

Чистяков переворачивает Руслана на спину, и я вижу, что молния на худи расстегнута, а под ней ничего нет, только мягкий уязвимый живот и красиво очерченные грудные мышцы.

– Где его футболка? – спрашиваю резко, поворачиваясь к Илоне.

Она смеется, и я понимаю, что эта девочка тоже очень пьяна. Как и все здесь.

Опускает ноги на пол, берет с кресла какой-то пакет и протягивает мне:

– Ему плохо было. Я сняла. Прости, милая.

– Я тебя не милая, – цежу сквозь зубы.

Подойдя ближе, выдергиваю целлофановый сверток из ее рук. Быстрова смотрит на меня с неизменной улыбкой. С той, в которой глаза не участвуют. А потом вдруг шмыгает носом и произносит жалобно:

– Не волнуйся, ничего не было. То есть, я хотела… Но он тебя звал.

– В смысле? – переспрашиваю оторопело.

– Назвал меня Дания. Я других с таким именем не знаю.

Илона вытирает слезы, наплевав на макияж, по той же траектории, которую я заметила раньше.

Бормочет:

– Я дрянь, конечно. Прости. Он мне правда очень нравится.

С трудом сглатывая, отрезаю:

– Разонравится.

И тут же теряю к ней интерес. Возвращаюсь к кровати и пытаюсь бестолково помочь парням поднять Руслана.

Ося спрашивает коротко:

– Просто бухой?

Илона подтверждает, снова всхлипывая:

– Да. Ему было плохо, я помогала. Потом уснул. Вы куда его? Может, пусть спит?

– Господи, – рявкаю, окончательно взбесившись, – да отойди ты!

Она послушно кивает и пятится, пока не прижимается спиной к стене. Говорит тихо, указывая рукой направление:

– Кроссовки тут его. Я забрала, чтобы не потерялись.

– Телефон?

– В кармане джинсов.

Я смотрю на ее стройную фигуру, на следы испорченного макияжа, на тяжелые веки и подрагивающие губы. И мне становится нестерпимо жаль Быстрову. И всех этих детей, которые так отчаянно что-то ищут в этом искаженном Неверленде.

Говорю ей:

– Езжай домой, Илона…

Потом забираю обувь Капралова и выхожу вслед за Осей и Олегом, которые, матерясь и пыхтя, упрямо несут друга. Как подбитого солдата. Но капралы, может, и из низших, а вот Руслану пора забираться наверх.

Я достаю из кармана смартфон. Нужно предупредить Николая, пока он не подал заявление в полицию.

Глава 26

Руслан

Последнее, что я более или менее четко помню, это как отталкиваю от себя лицо Илоны. Мне чудится, что на моих губах все еще вкус Дани, и если хоть кто-то другой коснется их, то я потеряю это ощущение без возможности даже вспомнить его. Поэтому всей пятерней отпихиваю Ракету, не рассчитывая силу.

И следом попадаю в Зазеркалье.

Здесь темно, глухо, немного беспокойно. Вокруг плотный туман, который вместо кислорода забивает ноздри и льется в легкие.

Здесь я маленький, а мама еще жива. Она, наверное, все же любила меня когда-то. Если бы не любила, то завернула бы в одеяло и выкинула в мусорный бак, как с Олегом сделали.

Здесь я снова голодный. До еды и до чужого тепла.

Здесь я с пацанами на рынке ворую персики. Жесткие, едва сладкие, мохнатые, но мы жрем их за углом, аж давимся.

Здесь участковый воняет перегаром и стреляет сигарету, говорит, скотская жизнь у нас. И у него тоже. Скотская.

Здесь я счастливый все равно. Когда харкаемся во дворе, кто дальше, и я выигрываю. Когда соседка сует пирожок с яблоками, его надкусываешь, и сладкий сок течет в рот. Когда отчим напивается и вдруг приходит домой с велосипедом, он огромный, ноги едва достают до педалей, но мой! Когда контрольную пишешь на «отлично», хотя сам давно уже уверен в том, что дурак непроходимый, и учительница хвалит перед всеми.

Я проваливаюсь в кроличью нору и лечу.

Становится душно, мутит, во рту сухо, а в горле резь какая-то острая.

– Пьяный? – спрашивает кто-то. Кто-то хороший, святой даже.

– В говнину, – отвечают ему.

Мне хочется