Птичка, успевшая улететь - Юля Артеева

рассмеяться, но, когда открываю глаза, меня выталкивает из реальности.

Я шел за Белым кроликом, и он меня обманул. Я выпил все скляночки, которые об этом просили, и теперь увеличиваюсь и уменьшаюсь бесконтрольно. Лезу в маленькую дверцу и застреваю.

Тяжелый туман закручивается в легких, дышать тяжело, мне бы к пацанам обратно на нагретую солнцем улицу, просить у прохожих сто рублей, состроив жалобную мордочку.

Кто-то на грудь садится. Может, Сумасшедший Шляпник, может, Червонные король и королева, вместе со всем выводком карт. Хочу попросить, чтобы не давили, вдохнуть не могу, но и рта раскрыть – тоже.

Меня трогают, я не понимаю, это приятно или нет. Разговаривают. На повышенных, потом шепотом.

Открываю глаза и вижу Данию. Значит, все еще в Зазеркалье. Обернется Герцогиней с визгливым младенцем на руках, напугает. Прикрываю глаза и начинаю трястись от холода. Кости ломит, кожа неприятно чувствительная, и что-то жалит в правую ягодицу. Говорю, чтобы отвалили. Чтобы забирали всю колоду карт и Чеширского кота, но, наверное, не вслух.

.–. .-. .. .... – -.. .. – … .-.-

Когда я просыпаюсь и сглатываю вязкую слюну, охреневаю от того, насколько это больно. Издаю жалобный стон и пытаюсь выпутаться из одеяла, которое по рукам и ногам спеленало.

– Проснулся? – Чернышевская откладывает книгу на подлокотник кресла, торопливо приближается.

В первую секунду меня охватывает дикая радость, а следом разочарование, я устал бредить, а раз она мне привиделась, значит, я все еще где-то там. Когда Дания прикладывает ладонь к моему лбу, осознаю, что это не сон.

Она говорит:

– Температуры нет, хотя по тебе сложно сказать, вечно горячий. Попьешь?

Кивнув, неловко сажусь, пока птичка подкладывает мне под спину подушку и вручает кружку с чем-то теплым.

Сообщает деловито:

– Еще не успело остыть. Да ты пей, это ромашка.

Послушно подношу к губам керамический бортик. Делаю несколько глотков, и с каждым боль в горле понемногу успокаивается, из острой превращаясь в фоновую.

Разглядываю Чернышевскую. На ней светло-серый спортивный костюм, носочки длинные идеально-белые, волосы в высоком хвосте. На меня не смотрит, взглядом бегает как-то вокруг, то одеяло мне поправит, то какие-то таблетки на маленьком столике выровняет.

Красивая такая, мне сердце ребра сейчас раскрошит, так торопится к ней.

Я протягиваю Дане пустую кружку, и она забирает, коснувшись моих пальцев. Этот маленький контакт рушит плотину, и меня топит чувством вины.

Наконец открываю рот и тихо спрашиваю:

– Как я тут оказался? Не помню.

Птичка садится на край кровати у меня в ногах и складывает ладони на коленях. Взгляд открытый, без укора, кажется, она на меня не злится. Поясняет:

– Мы тебя привезли. Я, Олег и Ося. На такси. С третьей попытки, и пришлось доплатить водителю.

– Коля в бешенстве?

– Может, будет попозже, но вообще-то он очень испугался.

Понурив голову, смотрю на свои руки. Чувствую себя паршиво. Голова и горло болит, на легкие словно давит что-то. Потом кашляю с таким звуком, как будто собака в подворотне лает, аж смешно.

Даня хмурится, спрашивает:

– Больно?

– Нет, все в порядке. А где Коля? Почему ты не в школе?

– Сегодня суббота, – улыбается нежно.

– Как суббота? – переспрашиваю с неподдельным удивлением, чем вызываю ее тихий, но искренний смех. – А когда… когда мы виделись последний раз?

– Хочешь спросить, когда мы поругались? В четверг. Потому что я-то тебя потом видела чаще, чем ты меня.

Мне так стыдно, но Чернышевская с таким удовольствием надо мной потешается, что я не могу не улыбнуться в ответ.

Говорю зачем-то:

– У меня же тренировка.

– Капралов, нет у тебя никаких тренировок, ты болеешь. Шаришь? – на последнем слове передразнивает мою интонацию.

– Шарю.

– Николай в кофейне, ваша Олеся, – тут она неодобрительно цокает языком, – встала в позу, сказала, что не будет больше выходить в чужие смены. Даша хотела с тобой остаться, но у нее тоже работа, а я… свободна.

– Ты на меня не злишься? – наконец решаюсь уточнить.

Дания подтягивает к себе колено, упираясь пяткой в матрас. Смотрит на меня серьезно, но вместе с тем ласково:

– Нет. Я тоже очень волновалась. Ты напился, тебе было плохо. Кстати, можешь попрощаться со своей белой футболкой. А потом поднялась температура, твой дядя скорую вызывал.

– Скорую? Зачем?

Она пожимает плечами:

– Ты горячий, конечно, но сорок градусов даже для тебя слишком.

– Самое худшее в мире похмелье, – бормочу со вздохом.

– Ты промок и замерз. На той… эм-м-м… на той квартире лежал раздетый с открытым окном.

Все внутри леденеет так, как будто я не просто у открытого окна, а словно меня в прорубь в январе кинули.

– Раздетый? – когда спрашиваю, губы едва двигаются.

Чернышевская прищуривается, выдерживая паузу, а потом фыркает насмешливо:

– Ну не голый, конечно. Без футболки, в расстегнутой толстовке. К тому же мокрой. Ося на тебя свою надел, а куртку мы не нашли, уж извини.

Я откидываюсь на подушку, затылком прочесывая стену. Пипец. Вот это я урод.

Дания смеется, и я понимаю, что последнее сказал вслух. Сообщает:

– Есть немного. Но тебе даже повезло, что ты заболел, все сильно за тебя перепугались. Ты бредил и метался, сердце за тебя разрывалось, – улыбка исчезает с ее лица, – так стонал и кашлял… Я тебе ингаляции делала. Вообще-то их не очень хорошо лежа и во сне, но я подумала, что лучше так, чем никак. Вроде бы помогает, кстати.

Я сажусь ровнее, смотрю на нее исподлобья. Помедлив, тянусь вперед и накрываю рукой ее ладонь. Говорю:

– Спасибо. И прости меня.

– И ты меня. Я неправильно сделала, что не смогла тогда сказать маме.

Мотнув головой, хочу спорить:

– Это глупо, ты вообще не обязана.

– Руслан, так ничего не получится. Я много думала, пока тут сидела…

Подтянувшись, подбираюсь ближе к ней, спрашиваю:

– Что надумала?

– Я хочу честной быть с собой и с тобой. И чтобы ты перестал меня отталкивать.

Не совсем понимая, о чем Даня говорит, тем не менее киваю. Я уже чувствую ее запах, он дурманит слегка, я так много себе придумал, что мне казалось, она уже никогда не будет вот так сидеть рядом со мной.

Спрашиваю:

– Что ты маме сказала?

– Все, как есть. Ты много пропустил. Она сюда уже приезжала.

– Сюда? – произношу глухо, опешив.

– Ага. Они с Николаем долго говорили на кухне. Мне хотелось подслушать, но я не стала, сидела тут, – кивает на кресло.

Вообще-то оно из другой комнаты, мне казалось, не должно пролезть в дверной проем. Но, видимо, иногда на первый взгляд невозможные вещи все же могут происходить.

– А потом мама тоже