Птичка, успевшая улететь - Юля Артеева

зашла, а ты, – Чернышевская сбивается, смутившись, розовеет, – ты меня звал. Во сне. Мне кажется, это ее растрогало. Так что, когда я сегодня уходила, мама готовила тесто для булочек. Для тебя. Завтра привезу.

Снова откидываюсь на спину и закрываю лицо ладонями. Я точно еще в лабиринтах лживого Белого кролика. Так не бывает.

Даня как будто расценивает мою реакцию по-своему, произносит так, словно извиняется:

– Она просто кондитер. В любой непонятной ситуации делает сладости. Это для нее и «извини», и «люблю», и «желаю выздоровления».

Я убираю руки от лица:

– Я могу тебя заразить?

– Вряд ли. Это не вирус.

– Тогда иди сюда. Пожалуйста.

Птичка вытягивается рядом со мной, обнимает за шею. Смотрит мне в глаза строго и говорит:

– Я в тебя влюбилась, Капралов. И хочу быть с тобой по-настоящему. Не потому, что ты меня спас, или потому, что мне нужна твоя помощь. Мне нужен ты.

Мое и без того больное горло спазмом пережимает. Смотрю на нее и не верю. Глаза предательски слезятся, боюсь, что могу заплакать. Никакой я не волчонок, я – щенок подзаборный. На поводок хочу и с ней всю жизнь провести, пока кормит и любит, пока позволяет спать в ногах и тыкаться мокрым носом в нежные руки.

Опускаю веки и чувствую, что все-таки одна горячая слеза выскальзывает из глаза и, преодолев спринтерскую дистанцию по щеке, впитывается в подушку.

Говорю тихо и медленно, пробуя непривычные слова на вкус:

– Я тебя люблю. Прости меня.

Дания накрывает губами соленую дорожку на моей коже, а потом шепчет:

– Все будет хорошо. И я тебя тоже.

Прижимаю ее к себе изо всех сил, как будто хочу вплавить в свое тело. Чудовищной силы эмоции заставляют меня почти оглохнуть, я как будто снова из реальности вываливаюсь. Только за нее держусь.

– Капралов, ты мне ребра сломаешь, – смеется она мне на ухо, и только тут я заставляю себя ослабить хватку.

Какое-то время просто валяемся, гладим друг друга очень осторожно, как будто боимся спугнуть ту честность, которая наконец между нами возникла.

Чернышевская рассказывает, как искала меня, как ревновала и злилась на Илону, как парни потом тащили меня домой, как Коля опешил, открыв дверь. Говорит, что Олег приезжал вчера вечером, но я, конечно, ничего этого не помню, был слишком глубоко в кроличьей норе.

Я в свою очередь делюсь тем, как слетел с катушек после того, как мы поругались. Напился один и очень быстро, потому что денег хватило только на дешевый и отвратительно плохой алкоголь. Потом, чтобы догнаться, поехал в «свечку», так мы зовем высотку, которая очень нелепо торчит среди пятиэтажек, там и встретил Быстрову. Честно рассказываю о том, что помню, как ее оттолкнул, но после сразу провалился в забытье.

Даня ощутимо напрягается, но продолжает нежно гладить меня по щеке и сообщает:

– Ничего, все в порядке. Но, честно скажу, если еще хоть раз ты пропадешь, а Илона напишет, что ты с ней…

– Дань, нет, – перебиваю, – не будет такого. Я очень тупо поступил. Просто был очень обижен.

Она улыбается:

– А что делать в следующий раз, когда ты обидишься?

– Не знаю. Разговаривать?

– Хороший вариант.

– Замечательный, – подтверждаю, не сдержав шальной ухмылки.

– Невероятно привлекательный.

– Просто охренительно прекрасный.

С каждым словом двигаемся чуть ближе друг к другу, и свою фразу я договариваю уже ей в губы. И все равно медлю, жду, когда Даня сама сделает этот крохотный оставшийся шаг в миллиметр. И она делает.

Целуемся нежно, чувственно, сначала одними губами. Птичка играется, сбегает поцелуями мне на щеку, заставляет ловить ее, смеется нежно. Потом вдруг проводит языком по моей щеке и сообщает тут же:

– Фу, Рус, щетина.

– Ингаляции мне делала, а побрить не смогла? – хмыкаю и кусаю ее за подбородок.

Даня взвизгивает и снова заливается смехом. Опять все себе забираю, каждый звук и каждую эмоцию. Черт, я такой счастливый сейчас, это кажется просто неприличным.

Но через какое-то время она поднимается, чтобы сходить на кухню и разогреть мне суп. А я иду умыться и избавиться от щетины. У Чернышевской такая нежная кожа, не хочу ее поцарапать.

Слабость во всем теле дикая, голова немного кружится, и мне приходится вести рукой по стене, чтобы откалибровать собственное тело в пространстве.

После приходится вернуться в кровать, потому что Дания замечает, как я побледнел, и приносит тарелку с супом мне в комнату. Собранная такая, деловая, как дома уже тут. Я любуюсь.

После обеда снова просто лежим, переплетая пальцы. Разговариваем обо всем подряд. О детстве, о семьях.

Чернышевская говорит:

– Коля тебя любит, ты теперь даже не пытайся со мной спорить. Ты бы видел, как он тут носился, как с маленьким.

– Это он меня переодел? – спрашиваю, потому что, когда вставал в ванную, обнаружил на себе чистые трусы и домашние шорты.

– Да. Хотя я, признаться честно, твой голый зад тоже видела.

– Чего?

– Тут была, когда скорая приезжала, они укол ставили.

Внезапно чувствую, что краснею, и оскорбленно ворчу:

– Я думал, ты – приличный человек. А ты… воспользовалась моей слабостью, чтобы подсматривать.

– Я не подсматривала! – прижав ладонь к груди, произносит патетично. – Я любовалась!

Пока я трясусь от беззвучного хохота, Чернышевская поднимает руки и, растопырив пальцы, рисует в воздухе два округлых силуэта:

– Хорошая такая крепкая попка.

– Даня, – выстанываю через смех, – прекрати.

– Что? У меня, наконец-то, получилось тебя смутить? – спрашивает, наслаждаясь собственным триумфом.

Закрывшись руками, ржу в ладони. Сумасшедшая птичка, как мне нравится, когда она такая.

Потом говорю:

– Вызов принят, Дань.

– Какой еще вызов? – уточняет с подозрением.

– Ты меня смутила, теперь моя очередь.

– Ой, Капралов, это у тебя отлично получается, можешь не демонстрировать!

Дания возится, будто собирается встать, но я крепко ее обнимаю, прижимая к своей груди. На мне нет футболки, я так остро ее чувствую. Если бы не этот спортивный костюм птички…

– Так ты говоришь, – тяну, зарываясь носом в ее светлый хвост, разметавшийся по подушке, – что Коля в кофейне?

– Угу.

– Значит, мы одни тут до конца его смены?

– Рус, – Даня пытается звучать строго, но я слышу изменения в голосе и в дыхании, – ты больной, а все туда же.

– Ну, может, не так уж сильно я и болею, – подмигиваю с ухмылкой.

На что она закатывает глаза и качает головой.

А я, помолчав, произношу серьезно:

– Ты кое-что видела, птичка. Придется и тебе что-нибудь показать.

– Что?

– Шрамы. Покажи мне.

Даня вскидывает на меня странный взгляд. Не ожидала, что я об этом попрошу, но не боится так,