Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич
Перелом. Книга 2 читать книгу онлайн
После векового отсутствия Болеслава Михайловича Маркевича (1822—1884) в русской литературе публикуется его знаменитая в 1870—1880-е годы романная трилогия «Четверть века назад», «Перелом», «Бездна». Она стала единственным в своем роде эпическим свидетельством о начинающемся упадке имперской России – свидетельством тем более достоверным, что Маркевич, как никто другой из писателей, непосредственно знал деятелей и все обстоятельства той эпохи и предвидел ее трагическое завершение в XX веке. Происходивший из старинного шляхетского рода, он, благодаря глубокому уму и талантам, был своим человеком в ближнем окружении императрицы Марии Александровны, был вхож в правительственные круги и высший свет Петербурга. И поэтому петербургский свет, поместное дворянство, чиновники и обыватели изображаются Маркевичем с реалистической, подчас с документально-очерковой достоверностью в многообразии лиц и обстановки. В его персонажах читатели легко узнавали реальные политические фигуры пореформенной России, угадывали прототипы лиц из столичной аристократии, из литературной и театральной среды – что придавало его романам не только популярность, но отчасти и скандальную известность. Картины уходящей жизни дворянства омрачаются в трилогии сюжетами вторжения в общество и государственное управление разрушительных сил, противостоять которым власть в то время была не способна.
– Мне уж подавно на всех их наплевать! – бравурно заявил он. – А насчет вас, – домолвил он уже с некоторою язвительностью, – то вы не то что боитесь, a вас, пожалуй, может смущать, что кто-нибудь из них вас за это осудит.
Кира еще раз пристально остановила на нем немые глаза.
– Кто же именно «из них» по-вашему? – медленно выговорила она.
– Да хоть бы этот представитель христолюбивого воинства, из франтов, – хихикнул Иринарх, мотнув взглядом в сторону Троекурова (кавказец наш с первого появления своего возбудил в нем враждебное чувство), – он, кажется, призван играть маркантную13 роль в этом доме; не даром же любезная сестрица моя, Александра Павловна, внимает ему с таким рабским подобострастием!..
Княжна не отвечала. Она встала с места, подошла к инструменту, за которым все еще сидел Мохов, задумчиво перелистывая лежавшую на пульпете нотную тетрадь, и, обращаясь к нему:
– Сыграйте пожалуйста la Marseillaise14, – громко сказала она; – вы знаете?
– Нет, княжна, не знаю, – поспешно обернулся он к ней, – и нот у меня никогда не было… да я не помню ее совсем…
– A еще студентом были недавно – и не знаете, не слыхали такой вещи, как Marseillaise! – все так же громко, с каким-то намеренным напиранием на свои слова молвила Кира. – Это стыдно!
Добродушный молодой человек сконфузился и опустил глаза. Троекуров, все слышавший со своего места, чуть-чуть улыбнулся под своими усами и поднял глаза на Александру Павловну, прислушивавшуюся, как и он, к тому, что говорилось у фортепиано. Она несколько смущенным взглядом отвечала на этот взгляд его.
Кира видела все и отгадывала в свою очередь. Она словно торжествовала:
– Так погодите же, – сказала она Мохову, – я вам сыграю, a вы слушайте и запомните, смотрите!
Он торопливо соскочил с табурета, уступая ей место. Она села и заиграла веско, отчетливо, с какою-то преувеличенною суровостью:
15-Allons, enfants de la patrie,
Le jour de gloire est arrivé-15!..
– Hy, скажет мне спасибо «Basile mon fils»! – влетел в эту минуту в залу с громким хохотом Шигарев. – Я уверил ее, что он хочет жениться на французской актрисе; она завтра же собирается к нему в Петербург ехать!
– Что вы! – так и привскочила Марья Яковлевна, находившаяся до этой минуты все еще под меланхолическим впечатлением Аглаинова «пророчества» об исходе болезни, которою она действительно страдала. «Штучка» Шигарева возвратила ее к свойственной ей смешливости. – Она вам поверила и в самом деле собирается ехать в Петербург?
– Едет, едет! – замахал шут обеими руками, надрываясь от смеха. – Приглашала меня завтра проводить ее на железную дорогу. Соберу целую компанию и поедем на этот шпектакль.
– Однако пора и честь знать, – сказал тихо Троекуров Сашеньке, взяв свою папаху и пожимая ее руку долгим и нежным пожатием. – Завтра… – начал и не кончил он и с договорившею остальное улыбкой повел на нее прощальным взглядом.
За ним поднялись и Мохов, и Овцын.
– Прощайте, Борис Васильевич, очень вам благодарна, – запела Марья Яковлевна, – надеюсь, до свидания… до скорого?..
– Завтра… Я сказал Александре Павловне… – тихо и значительно промолвил он, низко склоняя голову над протянутою ему рукой ее.
– Да?.. – краска радости покрыло все ее лицо. – Так до свидания, Борис Васильевич, желаю вам приятного сна!.. Прощайте, батюшка, и вам того же! – беспощадно засмеялась она тут же, кивая раскланивавшемуся пред ней бедному Мохову (о несчастной любви его к ее дочери она знала еще прежде, чем об этом догадалась сама девушка), наслаждаясь в душе его беспомощным и убитым видом. «Страдай, голубчик мой, страдай; не тебе, голышу, чета – нашла я ей партию!» – проносилось в ее голове.
Овцын вышел за прочими в переднюю, добыл книгу из кармана своей шинели и, вернувшись в комнату, передал ее княжне Кире.
– Это что еще? – спросила, увидав, Марья Яковлевна.
– Полярная Звезда Герцена, лондонское издание, – ответила девушка, глядя ей в глаза, как будто хотела нарочно вызвать какое-нибудь замечание.
– Это запрещенное-то? – заметила ей действительно тетка.
– Запрещенное! – кивнула утвердительно Кира.
– Охота ведь смертная!.. И где это ты достаешь все? – обратилась Марья Яковлевна уже к племяннику.
– Мое дело! – грубо ответил он.
– Ну и отправляйся с ним… Довольно потешился, мы спать хотим.
Иринарх вышел, ни с кем не простившись.
– Ну что, довольна? – тихо и нежно улыбаясь, спросила Марья Яковлевна подошедшую к ней дочь, между тем так Кира, спиной к ним и уложив принесенную ей Овцыным книгу на крышку фортепиано, жадно погружалась в нее глазами, – довольно наговорилась?.. Что же он говорил тебе, Сашенька? – спросила она, помолчав, глядя на нее и видимо любуясь ею.
Губы Сашеньки задрожали. Она приподняла ресницы, опустила их опять, прижалась вдруг головкой к плечу матери и прошептала чуть слышно:
– Он будет к вам завтра, maman… вы знаете зачем…
Марья Яковлевна взяла эту упавшую на ее плечо головку обеими руками, тихо приподняла ее и приникла долгим поцелуем к горячему лбу дочери; две крупные слезы выкатились из ее глаз:
– Суженого конем не объедешь, истинно, вижу это, – прошептала она, – сама знаешь, не помышляла, не желала, – a Бог лучше знает; видишь, как устроилось!.. Ну, и да будет милость Его и благословение над тобою!.. A мне что же, – уже блаженно смеялась наша барыня, – мне только на вас смотреть да радоваться, надеюсь, останется…
XV
Oui c’est demain, oui c’est demain
Que l’on nous marie1…
Fra Diawolo, paroles de Scribe.
Спальни обеих кузин расположены были в двух смежных, довольно просторных, но низких комнатах, на антресолях барского дома Марьи Яковлевны, весь бельэтаж которого, за исключением собственной ее спальни и туалетной, состоял, по обычаю, из одних приемных покоев. Кроме дверей, выходивших в тот же длинный и узкий коридор, упомянутые «опочивальни барышень», как назывались они в доме, не сообщались между собой: их разделяла сплошная, хотя тонкая перегородка, обтянутая с обеих сторон одними и теми же голубенькими обоями, с того же цвета ситцевыми занавесами и обивкой мебели в обеих комнатах (так было устроено нарочно Марьей Яковлевной в пору ее первого, мечтательного чувства и никогда еще в ту пору невиданной ею племяннице, когда после смерти князя Никиты Кубенского вызывала она ее жить к себе на положении «второй дочери»). С комнатой же Сашеньки соединялась внутренней дверью комната ее няни, Глафиры Савельевны, болезненной и довольно ворчливой старушки, которую Александра Павловна тем не менее очень любила, не умея и заснуть
