Хорошая женщина - Луис Бромфильд

— Филипп, ты не спишь? — услышал он после долгого, долгого молчания.

— Нет, мама.

Но глаза его были попрежнему закрыты.

— У меня есть для тебя приятная новость.

Что это может быть? Не устроила ли она его возвращение в Мегамбо? Может быть, это она считает приятным известием?

— Ты стал отцом, Филипп… У тебя двое детей, Наоми родила близнецов.

Теперь только он понял, что мучило его все время. Конечно, вот чего он никак не мог припомнить. Ведь Наоми была в ожидании. Все-таки, он не открыл глаз и ни слова не ответил.

— Ты слышал, что я сказала, Филипп?

— Да, мама.

— Ты ведь рад, не так ли?

— Конечно… Ну, конечно, я рад, — чуть слышно прошептал он.

Опять наступило продолжительное молчание. Филиппу снова стало стыдно, потому что он невольно солгал, потому что в нем не было ни отцовской гордости, ни радости. Он вдруг с ужасом понял, что хотел очнуться свободным, в какой-то другой, неизвестной стране, где не будет ни Наоми, ни матери, ни тюлевых занавесок, ни старой, дряхлой качалки. Вот почему, понял он теперь, хотелось ему умереть. А вместо освобождения он оказался еще крепче связанным, чем раньше.

Но из глубины души подымалось жгучее желание разорвать во что бы то ни стало те сети, что все теснее и теснее оплетали его. Последняя сознательная мысль, мелькнувшая перед погружением в бесконечно долгое забытье, теперь вернулась к нему, и, помимо своей воли, он высказал ее вслух:

— Больше у нас детей не будет.

— Почему? Что ты хочешь сказать?

— Потому что я никогда больше не буду жить с Наоми. То, что я делал, — гадость.

Эмма принялась гладить его лоб и долго молчала.

— Почему это «гадость» — жить со своей законной женой? — наконец, спросила она.

Голова Филиппа кружилась, все завертелось вокруг него. Полосы света замелькали перед закрытыми глазами. Он должен сказать правду, — иначе никогда их не открыть без мучительного чувства стыда!

— Потому что она не жена мне на самом деле… Для меня она просто женщина… Я никогда ее не любил. И так не может больше продолжаться. Разве ты не понимаешь, что это гадко?

Эмма попалась в собственные тенета, — это были ее слова, ее священные принципы: нельзя жениться на той, кого не любишь.

— Ты любил ее когда-то, иначе ты не женился бы на ней.

— Нет, мама, нет. Это совсем не так было, — в его голосе звучало страдание. — Неужели ты не понимаешь? Разве я был тогда живым человеком? Я никогда ее не любил, а теперь и того хуже.

Рука, гладившая его по лбу, вдруг замерла.

— Не знаю, о чем ты говоришь, Филипп. Прекратим лучше этот разговор. Ты болен и утомлен. Ты поправишься и увидишь все в другом свете.

Филиппа снова что-то осенило: всегда она была такой, всегда уклонялась от прямого ответа, надеясь, что «все устроится». Мучительное сомнение забрезжило в его сознании: полно, всегда ли она бывала во всем права? Опять повторилось мучительное головокружение.

— Но ты разобьешь ей сердце, — говорила Эмма. — Она боготворит тебя, Филипп… Ты разобьешь ей сердце.

— Нет… Я так устал… Довольно говорить, — едва удалось ему сказать, и снова надвинулся кошмар. Опять он в Мегамбо, под акацией, и в горячем, дрожащем от зноя воздухе звенит тихий, заунывный напев:

Ступай к воде, ничтожная мартышка,

К живой воде, началу всех вещей.

«Я должен освободиться, — с диким ужасом мелькнула мысль. — Я должен бежать… бежать!».

Держа Филиппа за руку, Эмма чувствовала, как жар снова охватывает его. Она услышала, как он пробормотал: «Ступай к воде, ничтожная мартышка», — слова, явно бессмысленные. Охваченная смертельным страхом, Эмма вскочила на ноги и бросилась за сиделкой.

— Странно, — пролепетала та, бледная, как полотно, и перепуганная. — Ему было почти совсем хорошо. Его взволновало что-нибудь?

— Нет, — ответила Эмма, — мы почти не разговаривали.

Сиделка послала Эсси за доктором, горько упрекая себя за то, что позволила Эмме так долго сидеть с больным. Но разве можно было отказать миссис Даунс в чем-либо?

Пришел врач и удивился, озабоченно качая головой. Эмма была не на шутку напугана, но страх прошел, когда к утру жар снова спал.

«Так, значит, — думала Эмма, укладываясь, наконец, в постель, — значит, Наоми вовсе не владеет Филиппом. Он попрежнему мой, мой Филипп!». От этого открытия сердце Эммы наполнилось радостью, и в чувстве торжества потонуло все остальное — и сомнения насчет брака с Мозесом Слэдом, и тревога за будущность Филиппа, и даже леденящий ужас той минуты, когда она почувствовала, что худая, прозрачная рука сына опять начинает гореть как в огне. Он не принадлежит Наоми, он почти ненавидит жену! Он попрежнему ее сын. Она одолела Наоми!

Слезы Эммы оросили подушку. Бог, все-таки, не покинул ее…

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

НАД КОНЮШНЕЙ

1

Позади угрюмого замка Шэнов теснилась группа служебных построек, соединенных с главным зданием открытой с обеих сторон галлереей. Там были прачечная, контора, псарня и конюшня с двойным рядом стойл. Все было пусто теперь и буйно заросло диким виноградом, только в конюшне еще доживала свой век пара старых лошадей. Давно они не покидали стойла и от неподвижного образа жизни и обильного корма раздобрели и лоснились. Старый негр, исполнявший обязанности конюха и мастера на все руки, каждый день заботливо чистил их и убирал. Старуха Юлия Шэн медленно умирала, одна из дочерей посвятила свою жизнь бедным, другая — всем утехам молодости, и никому не было дела до того, что петли на дверях конторы заржавели, а монументальные кованого железа ворота парка покосились. Здесь призраки бродили повсюду — призрак погрязшего в пороке Джона Шэна, выстроившего пышный особняк, призраки тех великих людей, что посещали замок в баснословные дни его расцвета, до появления мрачных заводов. Юлия Шэн умирала, далекая, гордая, несметно богатая и полная презрения ко всему окружающему. Никто о ней не думал…

Когда разразилась стачка, парк превратился в осажденную крепость: с одной стороны — заводы, а с другой — грязные казармы рабочих жилищ.

Борьба кипела у самых стен его, но ни одна из враждующих сторон не смела посягнуть на его территорию: она оставалась нейтральной и неприкосновенной, точно угасающий дух старухи держал на почтительном расстоянии оба стана. Два раза в день больную навещал врач, храбро проезжая через угрюмый, охваченный стачкой район. Старик-негр Эннери робко пробирался через мост на Холстэд-стрит за продуктами. Приходили и уходили Ирена