По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

влипли. От этого кадыкастого длинноногого дезертира не жди добра.

Ладыга весело оглядывал овец, барана.

– Значит, перехватили. Добре, добре.

– Ага, батя.

– Токмо зачем же баловать-то? – вдруг спросил Ладыга, остро взглядывая на одного сына, на другого.

Степка потупился:

– Так оне саботаж устраивают. Не отдают.

– Чего она тебе не отдает? – спросил Ладыга.

Степка опасливо посторонился. На скулах Ладыги ходили желваки.

– Не… ну они же сбёгли, – бормотал Степка, – имущество уперли, вот токо овечек мы и перехватили.

– И что? – вопрошал Ладыга, тёмно глядя на него, вздувая ноздри. – Девка-то тебе не овечка! Знаешь, как это называется? Хужей, чем саботаж! Подрыв авторитета партии. И не намеренный ли? А? А это уже контрреволюционной деятельностью пахнет. Троцкистским говном! За такое – на месте вэмэнэ!

Ладыга сильнее распалялся.

– Да ты, чё, батя, – проговорил Степка, хлопая круглыми глазами. – Какое контрреволюционное… Ну ущипнул ее разок. Хых…

– А вот тебе и хых! Хых под дых! Я те покажу, забудешь свой нахрап! Выхолощу жеребца. И тебя. Враз волами заделаетеся.

– У жеребца конская порода, – пробормотал Витёк, – дак, как же он волом сделается…

– Порода? Наша порода тружеников и строителей нового, а тех, которые держатся за старое, – в перековку, в тайгу, к ледяному морю, ну а нет – так в расход, ясно?

Сыновья молчали.

– Я говорю: ясно?

– Ясно… Но мы же всю ночь бегали как угорелыя, – сказал Витёк. – Ловили этих подкулачников. Ну с разгону не токо ущипнешь, а и глазья в глазунью побьешь.

Ладыга сопел, оглядывая строго овец, Варьку, Сеньку, братьев, курицу.

– Ущипну… погоди, кобелька тебя, пащенка, тэ-э-к ущипну, што… – Ладыга повернулся к Сеньке. – Ну вот что. Хватит. Утренняя сходка заканчивается. Заворачивайте свое стадо и гоните обратно. Оно теперь нацина… лизированное.

– Не погоню, – ответил Сенька.

Все тут же воззрились на него.

– То есть как это? – спросил Ладыга.

– А так. Не погоню, и все. Забирайте! – И он повернулся к Варьке. – Пошли, Варька.

И он подошел и взял сестру за руку.

Остальные молча на них глядели.

Они уходили по влажной траве вдоль склона холма, с которого уже катились волны утреннего солнца.

– Эт… а курицу?! – крикнул неуверенно Витёк.

Ни брат, ни отец ему не ответили. И только со спины Варьки послышалось злобное урчание Трутня.

18

Сход был собран, там, как потом рассказывали, долго препирались и уже склонялись к тому, чтобы дать Дюрге отсрочку выплаты индивидуального обложения в сто пятьдесят пудов ржи до осени, до нового урожая, но под конец вдруг прикатил Тимашук и, взяв слово, объяснил, почему, во-первых, старика Жарковского следует аттестовать как кулака и почему, во-вторых, нельзя давать ему спуску. Он заявил о существовании контрреволюционной ячейки на базе хутора Дюрги. И предупредил всех, поддерживающих означенного Дюргу, о последствиях. После этого велел снова поставить вопрос о конфискации имущества и отдаче дома под ветлечебницу. Под его взглядом крестьяне уже голосовали по-другому. Только пастух Терентий так и не поднял руки да Зюзя, которой бабка Устинья много помогала. Правда, они и не подняли рук, когда голосовали против. Остались воздержавшимися. Ну и конечно, Семен, Фофочка голосовали против.

И уже под вечер того же дня деда Дюргу и Устинью вытурили из дома, позволив взять по узлу с вещами, иконы, книги. А в халупу Евграфа пришли милиционер, Тройницкий с двумя комсомольцами и еще Хавроном со списком, они увели скот и изъяли по списку принесенные с хутора вещи.

– Вы не переживайте особо, – успокоил их Хаврон Сладкоголосый, задерживаясь в дверях. – В пятницу в клубе устроим распродажу всего добра, так что вы сможете выкупить то, что особенно вам дорого. Как память. Хотя… лучше отсечь все прошлое. Вот, говорят, отечество, отечество, старина, молитвы, битвы. А тов Сталин на Всесоюзной конференции работников социалистической промышленности от четвертого февраля тридцать первого года сказал, что у нас не было и не могло быть отечества. Слыхали? Не было и не могло, – повторил Хаврон, поднимая палец. – Но теперь все изменилось. Все. Почти все. Мы свергли капитализм, власть перешла в народные мозолистые руки. И значит, отечество у нас появилось вновь! И оно новое! Омытое, кровью, как младенец! И такое же чистое. А если вы не желаете, чтоб оно было побито, нужно в кратчайший срок – в кратчайший! – произвести ликвидацию отсталости, развить большевистские темпы в деле строительства его социалистического хозяйства. Понимаете?

На него молча и устало глядели Фофочка, Евграф, Сенька и Варька.

Хаврон продолжал, стоя в дверях картонным силуэтом:

– А еще и наш староста тов Калинин говорил, что все население необходимо пропитать советским патриотизмом, до такой степени пропитать, чтобы он, наш гражданин, встретившись случайно где-то с гражданином капиталистического мира, ну, там, к примеру, с англичанином или испанцем, а может, и американцем, переплывшим океан, чтобы он, американец тот, смог ощутить пролетарско-мировые очертания нового в глазах нашего гражданина, и чтобы наш гражданин мог с полной гордостью и уверенностью и горячей любовью в сердце, а не в душе, потому как ее выдумали попы для своих реакционных интриг, так вот, чтобы он, наш гражданин нового образа и подобия, кардинально отличного от образа и подобия всяких поповских россказней, чтобы, значит, он мог сказать прямо в лицо, в глаза и в душу, если уж таково их непроходимое мракобесие, американцев и английских лордов, мог сказать представителю буржуазного отгнившего, но еще не отвалившегося напрочь мира, мог провозгласить: «Я – гражданин Советской республики!» Понимаете? – Хаврон подождал и не дождался ответа. – И пусть лорд и сэр смотрят на него как на инопланетянина, пускай! Он, наш гражданин, и есть, по сути, пришелец другого мира. И это мир разума и света. Мир всеобщего равенства и процветания. Мир без плесневелости, потому как в нем нет таких мрачных сырых грязных углов с отбросами всяческими. Все в нем до самых последних окраин высветлено солнцем разума, а не дымными лучинами и свечками. Вот ради всего этого мы и должны извести кулачество как класс. Это первоочередная задача. Таковы наши цели. И эта конфискация, – добавил он со вздохом, – неизбежный шаг оздоровления.

И вышел, споткнувшись.

Фофочка вдруг вспомнила, как закончилось его пребывание той ночью в доме Дюрги и сказала об этом. Варька даже не хихикнула. Происшедшее под холмом поутру темнело в ее глазах. А Сеньке… Сеньку что-то зацепило в речи Хаврона. Он снова почувствовал эту странную светлую правду всего нового. В этом была сила, чудился мощный разбег – как разбег самолета, готового взлететь или даже уже оторвавшегося от земли. Нет, все-таки