По дороге в Вержавск - Олег Николаевич Ермаков

еще разбег. А оторвется он от земли, когда Арсений Жарковский будет в кабине, за штурвалом.

Но все происходящее ставило под вопрос его будущее. Кем его будут считать? Внуком кулака? Да и сыном – говорят же, что батька его скупал скотину, нанимал пастухов, продавал потом животину, вез всякий товар для торговли, превращая хату в сельмаг. А это первый признак кулачества. У-ух-х! Сенька сжимал кулаки. Как ему ненавистно все это было, это убогое прошлое его семьи. Дюрга этот ему осточертел уже. Ведь он готов был пожертвовать будущностью своих внуков – мол, да и пусть остаются недоучками, как он сам. Какая еще наука разводить да пасти коров с овечками? Да рожь сеять, жать. Что надо крестьянским детям? Поболее земли, да и все. Да чтоб не донимали чиновники всякие, представители. И будет вам крестьянин сеять и пахать, и хлеба даст городским ртам, и сам будет сыт. Не лезьте и ведите дело спокойно… И вот оно, крестьянское счастье?

Ну уж нет! Оно не про него, не про Арсения Андреевича Жарковского. Он не крестьянин. Он жаждет другой жизни. Его зовет небо. А Дюрга готов и птиц с пашни в плуг запрячь.

Не бывать тому.

И Сенька все-таки был тайно рад случившемуся перелому в судьбе хутора Дюрги. Долго его терпели почему-то. Говорят, это в их зоне нечерноземной так, а в зерновых районах, в Поволжье, все по-другому, там уж давно кулака раздербанили, извели. И твердо ведут коллективизацию, строят колхозы и совхозы. Только они и могут обеспечить город хлебом. А единоличники, кулаки зерно прячут, выгадывают, ждут лучших цен, что им голод Украины? У них центр мира, столица – хутор, двор унавоженный. Госдума – сам да сыны, может, и баба, коли умна. Свершения международного масштаба – приезд кума с кобылой к Антону для покрытия, хорош конь-то. Или поездка на базар в Демидов, уж не говоря про Смоленск. И как ни глянешь на Дюргу – все с прищуром, все высчитывает, прикидывает. Наверное, ему и сны такие снятся: про обмен картошки на сало, жеребца на телка, про удачную продажу ржи, покупку сбруи, плуга, косы. И конечно, куда ему в колхоз! Он уже не обычный человек, а такое существо, зверь хуторский. Врос. Ему бы все наособицу ходить. Как волку. Неспроста и святой этот его Георгий-Егорий – волчий пастырь, покровитель волков. Сенька начал думать и про то, что и масть у Дюрги какая-то волчья ведь: черно-серая, будто солью пересыпан… А брови и глаза как волчья ночь. И не корень он женьшень, а именно что волк старый, хоть зубы-то все и целы. А это еще чуднее.

Но уже другому… он уступил, посторонился тогда ночью перед Дёмкой. Да, Сенька снова почувствовал тот страх при взгляде на преобразившегося Дёмку… Демьяна Гаврилыча… Было, было в бывшем батраке что-то от тех волкодлаков, про которых рассказывала им Марта Берёста.

Марта Берёста…

И ведь совсем же недавно то было, сидели они втроем, он, Анька и Ильюха Жемчужный, на взгорке в Горбунах да слушали. На лодке плавали туда, как будто в другую страну какую. Сказки Марты все преображали. Она травница была, в хате все увешано пучками сухих цветов, стебельками, кореньями. И запах-то там был такой чудной, лесной и полевой, луговой. Баба Марта не боялась одна ходить в лесу. Хотя вокруг озера лесов и не было уже. Ни возле села Каспли. Старинное село, за столько веков лес извели, земли распахали. Евграф говорил, что летописный лес Оковский до самых стен Смоленска доходил и Касплю захватывал, по Каспле шла его южная граница. А где он теперь? Отступил тот лес Оковский. И Марта за ним ходила к северу от Горбунов. Она знала этот лес. Но называла его по-другому – Волгинский, потому что простирался он от самой Волги на двести верст с гаком. Марта на целый день уходила, за несколько верст от Горбунов, любила бродить, собирать травы, грибы, ягоды и, как сказала о ней Устинья, – свои крынички, сказки-из-родничков. Были у нее и крынички про волкодлаков…

Внезапно Сеньке и вся его жизнь здесь – уже и прошлая ведь, ушедшая или уходящая, – на хуторе представилась такой крыничкой. Прыжки на дерюге с Ильюхой Жемчужным, пастьба в ночном над рекой, ловля раков в Жереспее, рассказы об отце, погибшем в войне с немцем с рогами и железным хоботом, пускающим отраву, верхом на саранче величиной с лошадь, у которой зубы как у льва, по бокам – железные крылья, а хвост как у крысы и на конце стрекало. И драки с касплянскими, набеги на сады, расконопаченная лодка Протаса, и много еще чего, всяких проказ. И школа, книжка загадочного Лилиенталя – снова немца! Уроки Евграфа, великое плавание к Вержавску, так обидно и страшно закончившееся. И наконец, свадьба, женитьба этого самого Евграфа на его матери, Фофочке, ансамбль с бородатым синеглазым Фейгелем в черной шляпе и с арфой, нашествие легкой кавалерии летучего отряда, ночная опись и потом ночное великое переселение народов, как пошутил Евграф. Утренняя стычка с сынами Ладыги под пенье соловьев с реки, у холма, озаренного солнцем, и урчанье Трутня, морда Македонского, как будто тоже озаренная солнцем, хотя оно еще до подножия холма и не доставало. Но то было какое-то другое солнце, солнце минувших времен, погасшее, но странно существующее. Наверное, этим солнцем до сих пор озарены крыши изб и теремов Вержавска…

«И я его увижу под крылом моего самолета, этот Вержавск», – вдруг твердо сказал себе Сенька.

И никто не сможет ему помешать, ни Дюрга, ни Дёмка, ни Тимашук, ни сельсовет, ни далекая, хотя и близкая, коммунистическая партия, ни тем более комсомол, – а в комсомол он завтра же подаст заявку, вот так.

– Не-е, Сенька, сейчас не время, – сказал ему на это друг Илья.

И Анька грустно кивнула. Она-то и рада была тоже в комсомол вступить, но и ей отец рекомендовал не спешить. И она об этом сказала Сеньке.

– Ну, – тут же откликнулся Илья, – ты-то дочь служителя культа, хоть и расстриги.

– Он учитель! – вспыхнув, заявила Анька.

– А слушаешь его, как будто на проповеди, – заметил Сенька.

– А ты что, был на проповеди? – спросила она.

– А как же, в детстве дед Дюрга нас в церкву гонял, как поросят или гусят.

– Гонял. Возил, небось, на тарантасе.

– Какая разница.

– Нет, Сенечка, Илья прав, не ходи, – отсоветовала Анька. – А то сейчас только и судачат про вас, про Дюргу, про то, как Алёна «Боже,