Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Они хотели меня арестовать, убить, из-за них, из-за детей, из-за того, что те ушли в партизаны. Я ведь не думал, что они кого-нибудь поймают!

— Сегодня здесь тебя никто не ждет, — наконец ответила она на его вопрос. — Я не допущу, чтобы сын запачкал руки кровью собственного отца. Не позволю, чтобы тебя убил кто-нибудь другой. Не хочу. Ты был нашим, моим, Йошт.

Тот молчал, потом прошептал, стуча зубами:

— Франца… — Догадка подобно молнии, осветившей небо над горами, пронзила его мозг: — Ты сама… Франца?

— Да, Йошт.

— Когда, Франца?

— Сейчас, возле наших лиственниц, Йошт.

Он отскочил, но слишком поздно…

— Поскользнулся, — спокойно, невозмутимо сказала Яковчиха. — В такую ночь, когда без передышки сверкает молния, человек может на минуту ослепнуть и оступиться. Там очень крутой спуск, а внизу — белые скалы, об одну из них Йошт и разбил голову.

Она прервала свой рассказ. Что-то тяжелое, безнадежно гнетущее легло всем на душу, мужчины не решались даже перевести дыхание. Они не сводили взгляда с Яковчихи — лицо ее было спокойным и строгим, отчего казалось незнакомым. А она, нарушив тишину, продолжала с чувством нескрываемого удовлетворения:

— Стане я от этого избавила. — И вдруг заторопилась, словно хотела поскорее освободиться от мучительных воспоминаний. — Но немцы не хотели поверить, что Йошт и впрямь поскользнулся. В долине его труп осмотрел врач. У Йошта была разбита голова, и врачу пришлось подтвердить, что он мог разбить ее об скалу. — И еще торопливее стала рассказывать дальше: — Когда немцы схватили Стане, они мучили его и из-за Йошта. Но он не стал бы предателем ни за что на свете. — Сказала она гордо, торжественно.

Медленно, осторожно, словно боясь разбудить спящего, она повернулась к Петеру Заврху. Но разбудить надо было всех троих, все они стояли неподвижно, затаив дыхание, с прикрытыми глазами — мысли их были далеко. А взгляды устремлены сквозь открытое окно, куда-то поверх цветущих ветвей старой черешни.

Петер Заврх повернулся, не взглянув на Яковчиху. Медленно и почти неслышно он вышел в коридор, на минуту остановился там, как будто пытался что-то припомнить, потом спустился по ступенькам вниз, в сени. Сунув палку под мышку, он прикрыл руками лицо, сжал виски, как будто его мучила боль. И она действительно мучила его, клевала — подобно птице — в голову, но еще сильнее — в сердце. Несмотря на это, Петер почему-то вспомнил о своей сумке и направился прямо к окну, возле которого ее положил. Он взял сумку, снял с гвоздя шляпу, выпрямился и с серьезным, строгим лицом остановился посреди комнаты. Его водянистые глаза задержались на пяти похоронках и фотографиях. Священник Петер прошептал:

— Матко, Венцель, Лойзе, Стане, Альбина…

Он низко склонил голову, словно при выносе святых даров во время мессы, и некоторое время стоял неподвижно, как будто молился. Потом Петер Заврх широко перекрестился, закрыл глаза, повернулся и надел шляпу. В дверях он столкнулся с Яковчихой.

— Франца, — обратился он к ней спокойно, хотя голос его дрожал, — мы с тобой все выяснили. Объяснись с богом сама, коли до этого дойдет дело. Понадобится — позови меня, когда вернусь. Нас ждет длинный путь — тебя и меня, — и мы ничего не знаем, как там будет… Что же до твоих детей, мертвых и живых, а мертвых особенно, если б мы когда-то все же остались вместе, я бы ничуть об этом не пожалел, Франца. — И неожиданно добавил: — Было бы куда лучше, если б ты почаще сидела дома, а не у Фабиянки.

Яковчиха тепло, всепрощающе улыбнулась и сказала в свое оправдание:

— Знаешь, дорогой Петер, у Фабиянки хорошее зрение, как-никак она трактирщица, и всякого, кто идет в Подлесу, заметит. Если ей ничего не помешает, она вовремя предупредит меня, что за мной идет смерть. А дома мне все хочется прилечь; не люблю я этого. Да и воспоминания одолевают. А воспоминаний я тоже не люблю, Петер.

Он пожал ей руку, они еще раз обменялись взглядами, и казалось, они просят друг друга о чем-то и каждый хочет что-то сказать другому.

— Мама, — нарушил молчание Алеш, — завтра я вызову врача и отправлю вас в больницу.

Яковчиха обняла его как сына и воскликнула:

— А ты все такой же, как будто вчера вернулся из лесу, бедный Алеш. Человеку ничего другого не остается, как слушаться тебя — ведь ты еще во все веришь.

— Мама, — вступил в разговор и непутевый художник Яка. — Она сказала: «Я не вернусь, пока возле Урбана не зацветут черешни». А тогда мы вернемся вместе. — И добавил шутливо: — Только смотрите встречайте нас и затопите печь, чтобы мы увидели дым еще с вершины горы, от самых лиственниц.

Петер Заврх нахмурил лоб и заявил, четко и решительно:

— Что касается девушки, надо посмотреть, как у них дела с Виктором. — Очевидно, прежде чем произнести эти слова, Петер выдержал отчаянную битву с самим собой. А теперь ему казалось, что он искупает старые грехи, грехи своей молодости, когда отрекся от Францы и предпочел ей бога. — Правда, она не слишком подходит для Раковицы, — продолжал он, — и наверняка уже отвыкла от корзины, деревенской одежды и наших привычек. Она больше подходит для салонов и искусства, если вообще искусство еще интересует красота. Но, если бог решил иначе, Петер Заврх не выступит против его воли. Надеюсь, Франца, ты ничего не имеешь против этого? Пусть наши дети поступают так, как не удалось поступать нам.

Яка и Алеш посмотрели друг на друга, словно спрашивая, правильно ли они поняли слова священника, потом растерянно уставились на него самого: ничего подобного от Петера Заврха они не ожидали. Яка не посмел возразить ему; тем более не мог этого сделать Алеш, которому Яка, а теперь вот и священник разбивали мечты и планы. Да молодые люди и не успели бы возразить священнику, потому что тот уже опять обращался к Яковчихе:

— Значит, ты не хочешь причаститься, Франца?

Ее улыбка напомнила ему прежние, такие давние и прекрасные времена, времена спелых черешен, когда они, собирая черешни вокруг Урбана, непрестанно улыбались друг другу глазами, всем лицом, а она — и сочными алыми, словно зрелые черешни, губами. Слова, которые он услышал в ответ, были простыми, ясными и твердыми, и все же полными скрытой теплоты:

— Все, что я имела, дорогой Петер, я раздала — родине, фабрикам. А младшая, Минка… пусть поможет ей бог. Жаль, что и она не погибла вместе с другими за родину. Да что тут поделаешь? Когда я думаю о ней, мне все кажется, что и она погибла еще ребенком, тогда,