Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Яковец Йошт, мы их родили, восьмерых, теперь в лесу остался только один. Если это ты привел в село немцев, которые надругались над твоими дочерьми, тогда я, своими собственными руками, убью тебя, отца моих детей и своего мужа! — Он был бледен, словно мертвец, дрожал всем телом и не мог вымолвить ни слова. Очевидно, Йошт Яковец не сомневался, что жена убьет его: его взгляд сказал ей всю правду. И Яковчиха больше не сомневалась, что немцев в село привел Йошт. И все же тогда она еще не смогла его убить. Она даже спрятала его — закрыла в комнате, когда партизаны пришли к ней узнать про Альбину. Яковчиха спрятала мертвую Альбину, спрятала мертвых немецких солдат, спрятала своего мужа Йошта. Минка лежала внизу, временами вскакивала с постели, пыталась куда-то бежать, кричала, что идут немцы, требовала, чтобы ей дали автомат.

— Ничего, ничего страшного, — с горькой усмешкой отвечала Яковчиха партизанам, которые спрашивали, что это с девочкой. — Пройдет, это пройдет, — утешала она и себя и их. Когда вечером партизаны ушли из села, Яковчиха поднялась наверх, чтобы выпустить из комнаты Йошта. В комнате она обнаружила распахнутое настежь окно.

Минка бредила всю ночь, и всю ночь Яковчиха просидела рядом с ней, а в комнате наверху лежали мертвые. И все-таки она нашла время вымыть и переодеть Альбину в самое чистое, самое лучшее белье, какое нашлось в доме, и в самое красивое праздничное платье. На следующий день — Резка и Анчка еще не вернулись из города — мать украдкой, чтобы никто не заметил, выкопала в лесочке за домом две могилы. Вечером они с Минкой перенесли туда мертвых; в одной могиле похоронили Альбину, в другой — немецких солдат. Утром Яковчиха прикрыла могилы, чтобы их нельзя было найти; Минка в это время привела в порядок комнату. Белье они сожгли, полы вымыли, и в доме вроде бы не осталось никаких следов. Казалось, так же как комнату, они вымыли и сожгли свою память и свое сердце: об этом они никогда не говорили. Вечное молчание покрыло грех, ужас, скорбь и боль.

Резка и Анчка вернулись только через два дня. Оказалось, что их в городе арестовали. Потом они закрылись с матерью. С ужасом и отвращением рассказали ей, что немецких солдат тайными тропами привел в Подлесу их отец, Йошт.

А Йошт стал появляться дома чаще, чем прежде, как будто его мучила совесть: время от времени он приходил домой даже в будние дни. Всякий раз убеждал жену в том, что жизнь у него невыносимая и он с радостью послал бы все к черту и остался дома. Он все еще боялся партизан и спрашивал, нет ли их где поблизости. А по вечерам Йошт всегда возвращался в долину.

Посещения Йошта продолжались недолго. В один прекрасный день в родном доме появился Стане, партизанский комиссар. Он заперся с матерью наверху и там, с глазу на глаз, сказал ей, что отец предатель и что он пришел его ликвидировать. Он будет ждать его здесь, в этой комнате.

Яковчиха не удивилась решению сына; она только сказала ему сухо, повелительно, будто приказала:

— Не смей отца, своими руками, не смей… Я не позволю, чтобы кто-нибудь другой убил моего мужа. Какой бы он ни был, он мой муж и ваш отец, — отрезала она. К счастью, Йошт в те дни не показывался в горах, и Стане пришлось уйти.

— Все равно, мама, знай — Йошта Яковца мы убьем; не удастся мне, прикажу другим.

После ухода сына Йошт опять появился в доме. Но лишь неделю спустя, когда из-за Урбана налетело ненастье, ей удалось задержать его до ночи.

— Я провожу тебя, чтобы с тобой чего не случилось, — сказала она. — Ночью одному идти в долину небезопасно. — Однако незадолго до полночи, когда непогода успокоилась, ей с трудом удалось уговорить его отправиться в путь — настолько он был напуган.

Вспышки молнии, которые сопровождались замирающими в дальних горах раскатами грома, озаряли небо. Временами становилось светло как среди бела дня, лишь пропасти казались еще более глубокими, а склоны — еще более обрывистыми. Франца и Йошт отправились в путь.

— Не волнуйся, все будет в порядке, — успокаивала его Яковчиха. Но он чувствовал что-то неладное и очень беспокоился. Он велел ей идти рядом, с левой стороны, там, где по обрывистому склону начинался лес, и с печальной улыбкой пояснил:

— Если будет засада, тебя не тронут.

— Кто? — спросила она.

— Понятно, партизаны.

— А почему они должны тебя тронуть?

— Говорят, я шпионю и предаю.

Яковчиха долго молчала, потом промолвила:

— Йошт Яковец, а ведь ты на самом деле шпионишь и предаешь, и нечего от меня это скрывать. Когда они надругались над Альбиной и девочкой — тогда их тоже привел ты. Меня-то не обманешь, мы слишком хорошо знаем друг друга, Йошт.

Он остановился. В блеске молнии, осветившей небо, Яковчиха увидела его лицо: на мгновение ей показалось, что это не ее муж, не Йошт, так он изменился.

— Иди! — сказала она.

А он стоял будто вкопанный. Они были на вершине горы, возле лиственниц.

— Франца, — дрожал он, — скажи, вы договорились и сейчас они меня поджидают?

— Кто?

— Партизаны.

Она сжала губы, до боли закусила их. Но ответила спокойно:

— И не пытайся бежать. Ты в безопасности только со мной. Меня не тронут.

— Тебя, конечно, — подтвердил он дрожащим голосом.

— Йошт, — она встала перед ним, — признайся мне как богу: это ты привел немцев в горы? — При новой вспышке молнии она пристально посмотрела ему в глаза.

— Нет, нет! Не я! — в ужасе закричал он. Йошт Яковец понял, что превратился в пленника своей жены, и все-таки не решался бежать: он боялся, что его ждут за кустами; на ущелье надежды тоже не было — слишком уж крут был спуск.

— Врешь! — возразила она. — Ты их привел тогда, да и сейчас ходишь и выпытываешь, чтобы привести их снова. У меня был Стане и сказал, что убьет тебя; сын убьет отца, Йошт, вот до чего дошло. И он прав.

Йошт дрожал, не в силах вымолвить ни слова. Дождавшись очередной вспышки молнии, чтобы видеть лицо жены, он спросил, стуча зубами:

— Франца, скажи по правде, они ждут меня здесь? Сегодня, да?

Она испугалась, что чувство омерзения и отвращения к нему помешает ей выполнить задуманное. Вместо ответа спросила:

— Тебе не было больно, Йошт, когда ты увидел, что они сделали с твоей дочерью?

Он молчал и только, когда она более