Земля под снегом - Эндрю Миллер

возрасту не участвовал в войне, был на пару лет моложе, а на память о срочной службе с ее скукой галстуков никому не вручали. Может быть, Ротари-клуба или Молодежной торговой палаты. Или просто галстук, который выбрала ему Элисон во время одной из своих дневных неспешных вылазок на Парк-стрит с ее магазинами.

Она отдала Эрику пальто. В секундном уединении посмотрела на него полновесным взглядом. Он видел ее до этого, наверно, на десятке вечеринок, большей частью у нее дома. Но видел ли он ее такой? Ее красота была торжественной. Щедрость губ, кожа, в которую, казалось, вмассировано сливочное масло. Однако выглядела невыспавшейся, словно глухой ночью внимала, как Священному Писанию, нашептываниям ведьминского часа. Потом вспышка улыбки, направленной ему за спину (мистер Дакуэрт там искал туалет), и вес с него был снят. Про свое платье цвета овсянки она позже скажет фермерше, а он услышит, что это французский твид. На шее жемчужное ожерелье в три ряда (знакомое ему, итальянской фирмы Булгари), на руках браслеты – три или четыре серебряных, один из светлого золота, лимонного цвета. Пока нес их пальто в детскую, пока возвращался спросить, что им налить, пока вел их в гостиную, он зондировал себя, ощупывал свое темное нутро, этот затаившийся город без света. Что у него с ней – пошлая буржуазная ерунда или то единственное в жизни, что ощущается как жизнь, то, чем он на самом деле горд? Совесть нас умаляет – это он понимал. Переберешься через границу в более обширную жизнь, и мир найдет способ отбросить тебя назад, или не мир, общество, одним из столпов которого он, местный врач, должен по идее быть. Но вот же здесь этот драматург, поскрипывает себе кожаным пиджаком и поглядывает через комнату на свою любовницу, и ни тот, ни другая не выглядят отщепенцами. Их не чураются. Никому и дела нет. И не в первый раз пришла мысль, что у Фрэнка, может быть, в Бристоле кто-то имеется; и если сегодня разговориться с ним в укромном месте, когда оба хорошенько наберутся, из него, может быть, удастся выудить признание…

Он пошел на кухню налить питье. Фрэнку пиво, Элисон джин, подростку имбирное пиво. Поставил стаканы на поднос, туда же еще одну бутылку пива драматургу (он начал ему симпатизировать), туда же бутылку виски «Блэк энд Уайт», чтобы долить Дакуэртам. Когда давал Фрэнку пиво, Фрэнк, послышалось, сказал что-то о том, что он хороший официант. Может быть, он не говорил этого.

– Налить чего-нибудь, Габби?

Габби приподнял свой стакан, где было еще много.

– Я нагероинился перед уходом, – сказал он с улыбкой, как будто это была между ними старая шутка.

– Понял. Что ж, на кухне у нас пива порядком. Дорогу знаешь. Может, и героин в доме найдется.

Драматург взял свое пиво. Дакуэрты позволили подлить им виски. Оба, судя по всему, могли его потребить немало.

– И мне, пожалуйста, – сказала фермерша.

Он положил горлышко бутылки на край ее стакана.

– Скажите, когда хватит.

– Когда хватит, – сказала она, глядя на него, а не на стакан.

Он отвернулся, на мгновение потерял ориентировку, но затем сориентировался.

– Тут чудесно, – сказала ему Элисон и, взяв с подноса два оставшихся стакана, дала один из них сыну.

– Правда?

– Чудесно, чудесно, сами знаете.

Он спросил подростка, что ему подарили на Рождество.

– Новую биту, – ответил он.

– Старую он сломал, когда отбил мяч за раздевалку и заработал шесть очков, – сказала Элисон.

– Впечатляюще.

– Подозреваю, что у вас лучше получалось подавать, чем отбивать.

– И то и другое не особенно.

– Но сейчас у него регби, – сказала она. – А мне стоять на ветру у кромки поля и кричать: давай, давай.

– Это не обязательно, – сказал парень тоном не подростка, а скорее взрослого, уже уставшего от женских причуд.

– А мне только этого и надо, – сказала она.

Улыбнулась сыну яростной улыбкой, которую тот впитал в себя, принял как должное. Как ужасно иметь детей, подумалось Эрику.

Следующим явился Халлам, врач-глазник в больнице на Лоуэр-Модлин-стрит. Они с Эриком вместе учились в Манчестере и некоторое время дружили. Эрик иногда направлял к нему пациентов. Он, похоже, знал свое дело. Сейчас привел с собой приятеля лет на десять моложе, которого представил как Терренса.

– Ты же не будешь против, Парри?

– В тесноте, да не в обиде, – сказал Эрик.

Терренс ухмыльнулся. У него не хватало переднего зуба. Замша его туфель лысела. Он выглядел несчастливцем – казалось, провел детство в приюте и теперь пользуется недолгой передышкой перед новыми бедствиями.

Пальто, напитки. Эрик подвел новых гостей к Габби – это было самое простое. Габби знал Халлама и должен был найти, о чем беседовать с Терренсом. Оставил их втроем, подпер открытую дверь между гостиной и столовой рыболовным поплавком из пузырчатого стекла. Несколько человек переместились к столу и начали брать что-то с тарелок. Проигрыватель стоял в столовой в старинном шкафчике или сундучке темного дерева, спереди дата (1712) между двумя грубо вырезанными цветками шиповника. Рита подняла крышку и сняла иглу с пластинки. Она крутилась теперь беззвучно.

– Спокойной ночи, мистер Билк, – сказала Рита.

Нашла футляр и вернула пластинку на стеллаж сбоку от диска, где стояло еще несколько. Стала смотреть, что еще тут есть. Фрэнк Синатра (он ей не нравился), «Музыка Испании» (несколько исполнителей). Потом футляр с большим ликом Христа, будто нарисованным мелом на школьной доске, глаза Христа обращены к небу, лоб утыкали прямые, как гвозди, шипы венца. У нее были теории насчет Иисуса Христа, ей стало любопытно. Поставила пластинку просто на пробу, но затем замерла, не способная шевельнуться, от этих крадущихся звуков, неостановимо набегающих сквозь темное пространство. Когда явились голоса – а они подло явились, грянули из пыльного динамика, ошеломили ее, – возник и доктор Парри. Потянулся мимо нее и поднял иглу.

– Нет уж, спасибо. – сказал он.

– Извините, – сказала она. – А что это было?

– «Страсти по Иоанну». Не для вечеринки музыка.

Он убрал пластинку и вынул альбом, стоявший рядом.

– Как насчет этого?

– Пусть у мамы есть деньги, пусть у папы есть деньги[49]… – пропел Терренс. Он заглядывал им через плечо – в одной руке стакан, в другой треугольный свисающий кусок пирога.

Эрик положил пластинку, поставил на нее иглу. Терренс крутанулся на одной ноге и пошел обратно к столу. В отличие от остальных, он, похоже, был не на шутку голоден.

– Я слышала от Айрин, что ваш папа водил поезда, – сказала Рита.

– Не совсем так. Он работал на железной дороге, но поездов не