Земля под снегом - Эндрю Миллер

Достала пару яшмовых сережек. Сказала, что у нее на ферме есть красные бусы, сейчас она сходит и принесет, и мгновенно сходила туда и обратно. Бусы были дешевенькие, даже, может быть, пластиковые, но, наброшенные свободными петлями, выглядели они на Айрин впечатляюще. Выглядели именно так как надо. Потом выбрали губную помаду, и к платью подошел браслет из стекла под мрамор (подарок от Вероники, когда она в первый раз приехала из Америки). С обувью было непросто. Ступни немного опухли, кажется? Рита встала на колени, заползла в гардероб, извлекла из глубины туфли-лодочки и вытерла с них пыль рукавом.

После этого она ушла, и вдруг настало время переодеваться обратно в повседневное и спешить на станцию – встречать лондонский поезд, которым ехала Тесса со своим драматургом. Тесса говорила не умолкая, в ней, когда она вышла из вагона со слишком увесистым для двухдневной вылазки багажом, было что-то почти отчаянное. Драматург, которого звали Дэвид, казалось, искал, что бы тут могло ему не понравиться, но ничего не находил, кроме любопытной тоски зимних сумерек на сельской дороге. Много из этого не выжмешь.

Она провела их в гостевую комнату в дальней части коттеджа. Две односпальные кровати, в окне сад перед домом. Ванная и туалет – через коридор.

Перед их приездом ее некоторое время беспокоил вопрос: поселяя их в одной спальне, пусть даже с отдельными кроватями, не становится ли она сообщницей адюльтера? Поделилась своим сомнением с Эриком, и он высказался в том смысле, что она, мол, поет с голоса своей матери, а затем продолжил помягче: «Они взрослые люди, правда же? Это их забота, а не твоя».

Не поспоришь. На нее подействовала уверенность, с которой он дал ответ. Но на каком основании он его дал? Как решать подобные вопросы? Если ее потворство никого здесь не ранит, то в чем проблема? Но, может быть, кого-нибудь оно ранит? Кого-нибудь, кто считает такое предосудительным?

Как только они с Тессой оказались вдвоем в кухне, Тесса заговорила о том, каким жутким, жутчайшим было у нее Рождество. Дэвида пожирало чувство вины. У него были телефонные разговоры с женой, которые звучали как сцены из его пьес. К ланчу он уже надрался, отказался есть лазанью, которую она приготовила, потом заснул в кресле, потом проснулся и съел ее холодную почти целиком. К тому времени, конечно, она сама была малость под градусом, бросила ему: «Ну и двигал бы к ней назад, раз это все так чертовски невыносимо». Он посмотрел на нее как на идиотку. Вечером – его манера, его способ заглаживать обиды – стал читать ей свои путевые заметки, а она из-за этого всегда нервничает, ведь он хочет что-нибудь от нее услышать, мысли, соображения и все такое, и это похоже на экзамен. Она обняла Айрин и заплакала. Спросила, каково быть беременной, правда ли, что это чудесно, что беременность придает всему смысл. Ей самой безумно хочется материнства. Приняла ванну, долгую. Дэвид спросил, можно ли от них позвонить. Десять минут, пока стоял с Айрин внизу перед лестницей, он был с ней воплощением очарования и ума.

Эрик, который обещал вернуться в четыре, вернулся в шесть тридцать. Поднялся в спальню переодеться, спустился, потрогал манжеты рубашки, потрогал пиджак и снова пошел переодеваться. Не похоже на него. Айрин налила ему выпить. Он начал есть коктейльные сосиски, и она предложила разогреть ему банку супа, сделать сэндвич. Он ответил, что не голоден. Взял еще одну сосиску, положил палочку на край тарелки. Если бы ее попросили записать с долей уверенности хоть одну, хоть какую-нибудь его мысль, она бы не смогла. Теперь он был в гостиной, разговаривал с Дэвидом. До нее что-то донеслось – осторожное прощупывание почвы, стоившее, казалось, неимоверных усилий обоим.

Все ли готово? Еда, питье, антураж? Больше всего ей нравилось, как смотрится большая ваза в столовой, куда она поставила три красных и три белых амариллиса. Цветы за два дня до Рождества привезли в автофургоне в коробке, лепестки были сомкнуты, толстые стебли холодны на ощупь. Она держала их в неотапливаемой детской, а накануне вечером перенесла в столовую, с трудом подняв тяжелую вазу. Момент выбрала безупречно. В столовой было не так тепло, как в гостиной, но за ночь большие мясистые клювы раскрылись. С каждым разом, когда проходила через комнату, цветы делались пышнее. Они стали средоточием дома, благой вестью.

Позвонили в дверь, и она вздрогнула. Увидела себя в кухонном окне – мало что, помимо кремового платья; похоже на плохо проявленный диапозитив.

В кухню вошел Габби. Он напоминал птицу, чей прилет предвещает улучшение погоды. На нем был коричневый вельветовый костюм с бордовым галстуком-бабочкой. Он поцеловал ей руку и исполнил маленькую пантомиму изумления при виде еды. Он явился один. Никакой миссис у него не было. Эрик сказал Айрин, что он не проявляет интереса, но не сказал к чему. К женитьбе? К сексу? Он спросил, позволено ли ему будет попробовать один из долмадес. Съел маленький сверток двумя кусками, не уронив ни рисинки.

– В вас течет греческая кровь, – сказал он. – Иначе никак не объяснишь.

Он помог ей перенести часть тарелок в столовую. Притронулся к белым лепесткам одного из цветков. Она посмотрела на него, имея в виду сказать что-нибудь, задать, может быть, какой-нибудь вопрос, но ничего не извлекла из себя.

Опять дверной звонок. Мимо них прошел Эрик.

– У тебя гениальная жена, – сказал Габби.

– Я знаю, – ответил Эрик не глядя, идя к двери с каменным лицом.

Это были Дакуэрты, соседи, живущие дальше по дороге, – Филлип и Кристина. Филлип Дакуэрт был антиквар. Они вошли, потирая руки. У жены от холода порозовел нос.

– В центральных графствах уже снегопад, – сказала она, – и он движется на юг со скоростью курьерского поезда.

– Последняя сводка от синоптиков, – добавил ее муж, топая ногами на коврике.

Пальто, шапки и шарфы складывали в пустой детской. Айрин повела Дакуэртов в гостиную. Она виделась с ними в августе на сельском благотворительном празднике, а потом на вечере со сбором средств для Конго (болезненного вида молодой человек пел песни Дауленда[46]). Сюда они пришли в первый раз. Мистер Дакуэрт приостановился рассмотреть графин из синего бристольского стекла, стоявший в нише над софой.

– Очень симпатичный экземпляр, – проговорил он.

Айрин познакомила их с драматургом. На нем под кожаным пиджаком была синяя рубашка – рабочая блуза, сказал он ей. Он шуровал в камине, держа в другой руке стакан с пивом. Дакуэрты восхитились