Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

Этим летом я привела туда Марту и Дашку.

Мы даже не заметили, как возникла идея. От простого «давайте погуляем» до «наберём ягоды, испечём пирог», а от пирога — до «я везде уже искала краски, их нет — разве что вот на эту вот буйню не заглянула — эта буйня, между прочим, наш антикварный шифоньер — о, кстати, да вот же они, на антикварной буйне лежат как миленькие».

В общем, мы вышли в путь с шестью кисточками (на случай, если кто свою уронит в воду), красками, торбой для грибов и ведром для ягод. Экипированы были на все случаи жизни.

Мы долго бродили в свободном пространстве из солнечных пятен и смутных теней. В Дашкино ведёрко набрали жимолости, чудом дождавшейся нас — горькой и терпкой лесной жимолости, состоящей из концентрированных вечерних туманов и дыма костров по берегам маленьких рек. А в торбу — лесной смородины, самой прекрасной ягоды после княженики. На смородину у меня были планы, а из жимолости Дашка, как и собиралась, испекла пирог, в который забыла добавить сахара, так что дымно-туманный вкус сохранился честным, ничем не замаскированным.

Всё было как в тот раз, когда я открыла тайну реки, и если оступиться на берегу, то можно было одной ногой пожаловать к рыбе, а другой к жабе, так неотчётлива была грань между рекой и болотом. Размер комаров превосходил как наши пожелания, так и наши ожидания. Никем не собранная ягода свисала до земли, и её можно было обнаружить издалека по запаху, который чувствовался как не до конца зажившая царапина или смутно вспоминающийся сон.

Тут мы решили выйти на железную дорогу, пройти немного по ней, а затем кубарем скатиться в тайное место. На насыпи сидела весёлая женщина в оранжевом жилете.

— Возвращайтесь, девочки! Там посёлок есть! — сразу закричала она.

— Знаем! Мы сами оттуда! — обрадовались мы. Это, наверное, хороший знак, когда человек видит нас впервые — и считает своим долгом указать нам дорогу домой. Но мы не пошли домой, всё было впереди, так что мы нырнули с насыпи, как и ожидалось, не туда, но воспоминания в итоге привели меня куда надо. Водопады били вбок, камни-драконы подмигивали... Вот только посередине реки лежала здоровенная бетонная дура, упавшая с насыпи.

Мы сидели там, пока время не пошло иначе. А потом каждая выбрала место для небольшого тайного знака. Мы хотели запечатать это место, защитить его, спрятать его от всех. Краски проживут не больше года, а потом они исчезнут, и наши тайные знаки станут невидимыми, то есть будут работать ещё лучше.

Марта не была бы Мартой, если бы... Но она, как и ожидалось, была Мартой. Поэтому она выбрала бетонную дуру. Посередине реки. Чтобы нанести на неё знак и оправдать этим её существование. Мы с Дашкой тоже выбрали места. И мы справились довольно быстро, особенно я, потому что когда руки растут из мозга, поневоле станешь минималистом.

Мой знак был — половинное солнце неспящих, становясь луной, опускается в воды бессознательного. В солнце светился синий «дагаз», похожий на бабочку и знак бесконечности. Я сделала что могла.

Дашка изобразила Бога в виде улитки, исполненной очей (точнее, ока), которая сияет в звёздах, чуть ниже летят птицы, а чуть ниже восходит-заходит солнце, не такое корявое, как моё, но немного похожее на мировой пожар революции енотов. Оставив тайные знаки, мы наконец окинули взглядом маленький мир, который нас окружал...

Как и ожидалось, среди нас был человек, у которого руки растут откуда надо. Именно этот человек выбрал для тайного знака место среди потока. Бетонная дура оказалась так хорошо организована, что на ней нашлась даже ржавая приступочка для красок. Пока мы шли торной тропой пиктограммы, Марта двинулась непростым путём художника. Она стояла по бедро в воде и рисовала на этой штуке маяк в одуванчиках. Это длилось больше часа в том месте, где час равен году. Это длилось больше года. Иногда Марта вылезала на камень погреть ноги, а потом снова кидалась вглубь. Маяк казался мне идеальным уже вначале, но Марта знала, что она должна сделать всё как надо, иначе не заработает.

И оно заработало. Подросток нанесла последний штрих и стала выбираться к нам по воде, держа краски в руках, а кисти в зубах. Посередине реки светился маяк, и свет его шёл во все стороны сразу.

Не знаю, закрыли мы секретное место от чужих или, наоборот, открыли его своим — но мы осветили его: теперь там есть синее солнце неспящих, Дашкины звёзды и вселенская улитка и Мартин маяк, видный издалека.

Танцуя в обрыв

Подростки спелись — думала я по дороге на мыс. С серого неба капал серый дождь, под ногами была серая дорога, по бокам — серый лес. Серый Байкал виднелся вдали. В пяти шагах от меня на пределе громкости раздавалась Песня про Мозги:

Я тосковал по мозгам в минуты расставанья,

мозги являлись ко мне сквозь сны и расстоянья,

но несмотря ни на что, пришла судьба-злодейка,

и у мозгов внезапно села батарейка.

Но меня в этот миг волновала не батарейка, а строка «Холодный ветер с дождём усилился стократно». Это была не гипербола. Это была реальность, в которой мне предстояло выживать в течение дня с авторами развесёлой песни о мозгах.

Мне не в чем было себя упрекнуть. Вся в белом, на белом коне, с шашкой наголо (вычеркнуто), в сиянье славы и добра я еще с утра посмотрела прогноз погоды. Прогноз был мрачен.

— Кукушки! — тут же воззвала я. — Промокнем, замёрзнем. Давайте проведём время иначе! Заедем на дачу, заварим чайку и будем играть в «сад расходящихся дорожек».

— Вот уж хрен (вычеркнуто). Ну уж нет, — немедленно отозвались подростки. — Шторм, гроза, что может быть прекрасней, мы будем стоять на берегу пустынных волн и зырить на стихию.

— Подростки, да вы часом не попутали поэмы Байрона — вычеркнуто — аниме с жизнью? — успела поинтересоваться я, но стихия в лице дожделюбивого Мартына и протестного Жирафона уже повлекла меня на Байкал.

— Ну вот, солнышко! — ликовали подростки, вылезая из электрички в жизнь. — Какое оно... непроглядное!

Под непроглядным солнышком мы двинулись на брег. «Холодный ветер с дождём усилился стократно», — примерно в пятый раз голосили подростки. Их искусство отражало клубившуюся над нами климатическую реальность.