Поцелуй змеи - Сюэдун Чжан

2

Проехав через плотную застройку микрорайона, где находился школьный пункт, он выехал на улицу Миньчжубэйцзе. Эта улица тянулась с юга на север, проходя через центр старой части города, и напоминала не знающую отдыха аорту, которая непрерывно пульсирует и перекачивает кровь. Повар Ту изо всех сил давил на педали: прокатный велосипед был не так удобен, как могло показаться на первый взгляд, его конструкция больше подходила для спортсменов. Уже почти догнав ехавшую впереди школьницу, он ощутил в ногах такое напряжение мышц, точно мчался с кем-то наперегонки, выкладываясь по полной; ничего подобного он не испытывал много лет. Он отчетливо почувствовал, что постарел; езда на велосипеде была ему уже не под силу, а лучше сказать – она ему больше не приносила радости.

Несмотря на поздний час, уличный шум ничуть не стихал. У обочины длинным драконом выстроились автобусы и, словно бастующие, кряхтели, шуршали, передвигались и замирали на месте. Самыми ушлыми были плутоватые таксишки, которые, улучив момент, ястребками подлетали к остановке, где своевольно ссаживали или брали на борт клиентов. Владельцы личных авто всеми силами старались пролезть вперед, никому не уступая дорогу, шум от их резких гудков демонстрировал жуткое настроение и недовольство хозяев городскими пробками. В эту минуту черное полотно дороги было словно усеяно большими и маленькими божьими коровками, в воздухе витала накопившаяся за день у горожан усталость и ощущение безысходности. Когда повар Ту влился в малочисленный поток велосипедистов, он осознал, в каком незавидном положении оказался. В этом городе, где на трех-четырехполосных дорогах царил полный беспредел, узенькие дорожки для пешеходов и велосипедистов по своим размерам скорее напоминали аппендикс, и для таких горе-велосипедистов, как он, которых мотало во все стороны, они были просто не приспособлены. Большую часть времени велосипедисты, словно выброшенные на мель рыбешки, были зажаты между машинами, не в силах даже пошевелиться, и, надувая щеки, лишь переводили дыхание. Рев моторов и выхлоп ядовитых газов окутывали их с ног до головы, они ничего не слышали, в носу у них нестерпимо свербело, они даже не решались нормально открыть глаза. Дорожная пыль мелкими мошками проникала во все щели, грозя удушьем, так что езда на велосипеде обернулась сущей каторгой. Повар Ту тут же погрузился в тяжелые воспоминания более чем двадцатилетней давности, когда ему пришлось раз и навсегда забыть про езду на велосипеде. Перед его туманным взором, словно киномонтаж, вдруг предстали кадры прошлого…

То была самая мрачная в его жизни зимняя ночь. Чуть раньше, летом того года, он провалил госэкзамены для поступления в университет и теперь пополнил ряды так называемых «домоседов». Его отец принял случившееся близко к сердцу, твердо полагая, что причиной неудачи стала ранняя любовь сына, а мать, заливаясь слезами, сетовала на судьбу-злодейку. Сам он принял этот факт не столь серьезно, молодым людям вообще свойственно быть самонадеянными и упрямыми, он искренне полагал, что нет ничего особенного в том, что он провалил экзамены и никуда не поступил. Да мало ли в обществе людей, которые не кончали университетов, и ничего, все как-то живут. В те времена никаких прокатных услуг не существовало и в помине, если кому-то хотелось ездить на велосипеде, его следовало купить, но не каждый мог себе это позволить, по крайней мере у него тогда велосипеда не было. Поэтому если у него возникало желание покататься, он вынужден был украдкой брать старый велосипед отца, и то при условии, что никто из взрослых не ловил его на пороге.

Тот вечер он помнил сравнительно ясно, у них дома тогда была еще печка-буржуйка. Эта чугунная штуковина разгоралась докрасна, напоминая задницу макаки. В одной из выемок на углу печки ютился почерневший алюминиевый чайник, из него со свистом вырывался пар, расползаясь коварной белой змеей по всей комнате. Из-за густого пара силуэты домочадцев выглядели размытыми, словно во сне. На всю катушку орал телевизор, по которому показывали новогодний концерт, крепко приковавший к себе внимание всех домашних. Только мать шныряла туда-сюда: она то замешивала тесто, то готовила начинку, то бегала за соломенной подставкой. Она так серьезно готовилась к лепке пельменей, словно это было важнейшим событием, не терпящим никаких промахов.

«Той зимой ты была как огонь, ярким светом согрела мне сердце, каждый раз приближаясь тихонько ко мне, озаряла огненным светом…» Эту песню пел большеглазый красавчик с богатой черной шевелюрой, вроде как иностранец, но при внимательном рассмотрении он больше походил на метиса, этакий поддельный заморский чертяка. Однако пел он на чистом китайском языке, а двигался так ритмично, что завораживал одним своим видом, казалось, что в тело певца вселилась та самая змея из чайника, и теперь он радостно извивался на все лады. Позже, когда в новостях сообщили о случившемся в Большом Хингане лесном пожаре, народ посчитал, что его своей огненной энергетикой разжег именно этот парень.

Подложивший под спину стопку одеял отец, человек старой закалки, отозвался о певце так: «Тьфу ты, вертихвост, так извивается, что смотреть противно…» В конце концов, недовольный, он слез с кровати и, надев черные матерчатые туфли, вышел за порог. Обычно стоило сыну надеть темно-синие джинсы, он уже начинал морщить физиономию, а уж такое бесстыдство по телевизору отец и подавно не мог вынести. Мать, склонив голову за работой, насмешливо обронила: «Твой отец ни дать ни взять старый консерватор, ничем ему не угодишь, а парень-то для молодых старается».

Озвучив эту очевидную истину, мать вдруг повернулась к сыну лицом и не мигая уставилась на него, словно перед ней был не живой человек, а темно-серый семнадцатидюймовый телевизор. Со стороны могло показаться, что сын, как и все домашние, увлечен новогодним концертом, но, как говорится, материнское сердце не обманешь, ей достаточно было беглого взгляда, чтобы понять, что сын чем-то озабочен. Однако сегодня, в канун Нового года, его мать, рачительно соблюдавшая все обычаи, ни за что на свете не стала бы затрагивать неприятных тем, предпочитая все проблемы решать после праздников. Пристальный взгляд матери разом всколыхнул все его тревоги. Между тем мать призвала всех мыть руки, чтобы помогать ей лепить пельмени. Его похвально послушные сестры тотчас поспешили на помощь, а он продолжал сидеть на месте – даже не шелохнулся. Мать повторила, что каждый должен слепить хотя бы по тридцать пельменей, иначе с утра им попросту будет нечего есть. Он понимал, что ее слова обращены к нему, и все-таки упрямо сидел недвижим,