Монгольский след - Кристиан Гарсен

поддерживает дружеские отношения и с Марьяной, гражданской женой Эженио: она, со своей стороны, продолжает добиваться принятия мер по розыску от монгольского посольства во Франции. Когда Эженио исчез, сама Марьяна была в командировке — в Канаде. Возвратившись оттуда, она не сразу обеспокоилась отсутствием Эженио, поскольку тот оставил записку, что, мол, уезжает в Монголию, хотя о деталях путешествия начти ничего не сказал. Написал только, что отправляется на поиски своего друга из России, Евгения Смоленко, о котором некая Шошана Стивенс сообщила ему, что тот пропал без вести в этой стране. Марьяна не знала лично ни Стивенс, ни Смоленко, но много слышала о них обоих от Эженио (не входя в подробности, здесь совершенно излишние, скажем, что несколько лет назад Шошана Стивенс подтолкнула Эженио съездить по важному делу в Нью-Йорк, и в ходе той наездки он познакомился с Евгением Смоленко). Объяснять, почему на поиски Евгения должен отправиться именно он, явно не самый близкий человек для того русского, Эженио не стал. Просто упомянул, что всегда очень хотел повидать эту страну и решил не упускать такой случай. В заключение добавил, что обо всем расскажет подробно, когда вернется, — предположительно, через полмесяца. Спустя неделю он оставили на автоответчике Марьяны сообщение, что приехал в Арвайхээр, это в центре страны, и отправляется дальше на запад. Марьяне поначалу и в голову не пришло волноваться, потому что Эженио уже не первый раз вот так внезапно куда-нибудь уезжал. Обещанные полмесяца прошли, но никаких вестей от него Марьяна не получила — если не считать того звонка на автоответчик, когда ее не было дома, а ведь у Эженио была привычка регулярно писать ей, где бы он ни находился, даже если — что она вполне допускала — почтовые отделения в монгольских степях расположены не на каждом шагу. Уезжая, Эженио также оставил или, скорее, забыл (поскольку адресата он не обозначил) бумажку с тремя торопливо записанными именами: «Евгений Смоленко», «Шошана Стивенс» и еще чье-то, похоже, монгольское имя, которого Марьяна никогда раньше не слышала, — «Амгаалан Отгонбаят». Рядом с этим третьим именем стояла стрелка, соединяющая его с именем Шошаны Стивенс, и было написано слово «Улан-Батор».

Марк де Шуази-Легран, владелец и редактор газеты, в которой работал Эженио, поведал ей, что, действительно, поручил ему съездить в Монголию и написать серию статей об этой стране, но это лишь идя навстречу его собственной просьбе, «внезапной и настойчивой», — уточнил Шуази-Легран, никаких подробностей ему известно не было — добавил только, что Эженио на вид был очень воодушевлен предстоявшим путешествием, больше всего это и удивило Шуази-Леграна: «Ведь это редкость при его-то темпераменте, согласны?» — и она с ним согласилась. Марьяна, совершенно растерянная, навестила Розарио и изложила ему суть дела. Как раз за несколько дней до этого Розарио ушел в отпуск, причем надолго, поэтому тут же решил сам поехать в Монголию на поиски друга, даже не имея никаких зацепок, кроме клочка бумаги с тремя едва разборчиво записанными именами. Марьяна, тем временем, старалась разузнать что-нибудь еще о судьбе Эженио, оставаясь во Франции и ожидая известий от него самого или от посольства. Чтобы завершить беглый портрет последнего участника Квартета, необходимо добавить, что, как и его друг Эженио, Розарио Тронбер — писатель. Автор, среди прочего, эссе о поэзии Норвича Рестингейла[55] — недавно, кстати, тоже пропавшего без вести, и двух нуаровых[56]романов, которые он выпустил под чужим именем: «Скрытая сторона мусоропровода» и «Перед падением в пропасть».

Шамлаян 2

Шамлаян, а за ним Бауаа задают вопросы

Шамлаян проснулся и хрюкнул. Некоторое время полежал, по своей повой привычке, вздрагивая от страха. Наконец, открыл глаза, пропуская в себя бледный отсвет зари. Узнал свою кровать, потолок родной юрты и тихое похрапывание Бауаа по другую сторону угасшей печки. Судя по звукам, которые он мог различить (блеяние, торопливый топот маленьких копыт, пыхтение, хриплую брань Уушум), его мать уже вышла наружу и занималась козами.

По утрам он не осмеливался открывать глаза сразу же, опасаясь увидеть себя сидящим посреди серой, продуваемой ветром степи, а перед собой — двух женщин, трех кобылиц и волка, готового его разорвать. Он, впрочем, виделся с ними и позже — и с Сюргюндю, и с Пагмаджав, они обучили его очень многим вещам за очень короткое время: несколько педель он прожил у Сюргюндю, которая приказала ему соорудить малюсенькую хижину из тростника неподалеку от ее собственной, на дне черной пропасти, и еще несколько недель — у Пагмаджав, приютившей его в своей избушке на краю дремучего леса.

«Пагмаджав, Пагмаджав, — спрашивал он ее иногда, — как могло получиться, что меня вот разорвали в клочья, покрошили в кровавую груду костей и мяса, сложили в пирамидку на равнодушной траве смердящие кровью органы, а мое тело чувствует себя теперь как ни в чем не бывало?»

На это Пагмаджав-Двухсотлитровая отвечала: «Твое тело, конечно же, помнит о том расчленении, и твой дух о нем помнит, конечно, и все те духи, которых ты впускаешь в себя, помнят. Просто ты в этом всем еще не очень-то разбираешься, потому что всему свое время».

У Сюргюндю он спрашивал иначе: «Сюргюндю, Сюргюндю, то кромсание моего тела было ведь испытанием, я прошел, прочувствовал его без всяких поблажек — делает ли это меня равным Пагмаджав? Когда я сам стану таким, которого слушают все?».

И Сюргюндю отвечала: «Тут два вопроса, дитя мое, и оба лишние. Превращение доберется до каждого из нас, потерпи немного, время еще есть».

«Ну какое еще превращение, — вопрошал Шамлаян, — ничего ведь не меняется: твой волк — все такой же волк, а ты мудрейшая из мудрых на всей обратной стороне света и всегда была такой, ну а Пагмаджав, она хоть и шаманка, в то же время — просто дура толстая, она вечно обзывается».

Сюргюндю при таких словах отрывалась от своих дел — нанизывания куриных косточек на многоцветный шнурок, варки зелья из цветков и кореньев, беззвучного чтения надписей в воздухе, в которые складываются виражи майских жуков, или неторопливого переваривания всех прожитых дней, меняла голос на тот, которым говорит Ху Линьбяо, и отвечала: «Можешь ли ты, сынок, помешать фазану превратиться в морского моллюска с замысловатой пестрой раковиной, а воробью — в простую устрицу? Подземные насекомые отращивают себе крылья, личинка стрекозы вылезает из пруда, где жила многие годы, и уносится в небо, и даже улитки умеют летать — прицепившись к перьям у птиц. Крыса превращается в ворону, увядшая травинка становится