Дни убывающего света - Ойген Руге

о них напрямую, умудрялся представить следствием лагерного срока, что вызывало у его руководства стыдливое понимание, хотя те скорее догадывались, чем знали что-то о его лагерном прошлом, и это не вызывало в нем никаких угрызений совести. Напротив, он рассматривал каждое совещание, которого удавалось избежать как выигранное рабочее время. Что Курту было важно, так это написанные страницы, и в этом плане — что касается количества научных публикаций — у него был непревзойденный рекорд.

От Фридрихштрассе нужно было пройти еще пять минут пешком. Институт находился наискосок от университета на улице Клары-Цеткин, в бывшей школе для девочек, построенной в эпоху грюндерства, фасад из песчаника, почерневший с годами от сажи и всё еще, спустя двадцать лет, в отметинах от пуль последних дней войны. Помпезная парадная лестница вела от проходной на верхние этажи, целиком оккупированные руководством института. Отдел Курта располагался на самом последнем этаже. Когда Курт вошел, скромный зал для собраний был почти заполнен, нужно было еще донести стулья из секретариата; уже принесенные стулья сбились в плотную кучу на задних рядах, а впереди, где как раз рассаживался небольшой президиум, становилось всё разреженней.

Президиум состоял из Гюнтера Хабезатта, директора института и гостя из научного отдела Центрального комитета СЕПГ, которого Гюнтер представил как товарища Эрнста. Мужчина был примерно одного возраста с Куртом. Не очень высокий, явно ниже Гюнтера и директора, седые короткостриженные волосы и лицо, с которого будто не сходила улыбка.

После того как Гюнтер сухо и без закатывания глаз открыл собрание и зачитал единственный пункт повестки, слово взял товарищ Эрнст и, обрамленный с одной стороны похоронным лицом Гюнтера, с другой — кивающим в нужных местах директором института, начал докладывать о всё более усложняющемся международном положении и об усиливающейся классовой борьбе. В отличие от Гюнтера, товарищ Эрнст говорил бегло, даже красноречиво, тонким, но пронзительным голосом, вкрадчиво понижающимся, когда он хотел что-то подчеркнуть. Такая манера говорить показалась Курту как-то знакомой, или это была странная привычка гостя листать записную книжку, не глядя в нее, пока он говорил о ревизионистских и оппортунистских силах, среди которых, по его убеждению, и необходимо искать главного врага, и на словосочетании «главный враг» его голос понизился, а Курт обнаружил Пауля Роде, который, по всей видимости, всё это время сидел вблизи стола президиума: серый, съежившийся, взгляд в пустоту — уничтоженный, подумал Курт. Пауль Роде уничтожен: исключение из партии, немедленное увольнение — это разом стало ему ясно. Но сейчас дело было не в Пауле Роде. Дело было уже не в каком-то треклятом письме. Здесь свершалось то, чего Курт уже давно, точнее говоря, после смещения Хрущёва (но собственно еще и до смещения Хрущёва) опасался. — Примет тому хватало, и эти приметы, как теперь понял Курт, стали процессом: последний пленум, на котором в пух и прах разнесли критически настроенных писателей, смещение министра культуры, исключение Хавемана — всё это происходило уже здесь, уже в институте, обретая плоть в улыбчивом мужчине с вкрадчиво понижающимся голосом, с записной книжкой, которую он листал, не заглядывая в нее, разъясняя собранию роль исторических наук на современном этапе борьбы и взаимосвязь партийности и исторической истины.

В зале стало тихо, тишина, не нарушаемая покашливанием или шорохами, даже когда гость закончил свою речь. Теперь настала очередь Роде выступить с самокритикой. Курт слышал, как Роде обрывисто выжимает из себя заученный наизусть текст, каждое слово которого, что совершенно ясно, согласовано заранее; Курт слышал, как тот сглатывает, паузы тянулись бесконечно, пока такие слова как «вражеский»… «безответственный»… «имел дела»… медленно выстраивались в подобие предложений.

Потом Гюнтер предложил высказываться присутствующим. Руководитель отдела «спонтанно» попросил слова, осудил коллегу Роде, глубоко его разочаровавшего, и затем извинился, под одобрительное кивание товарища Эрнста, за свою недостаточную бдительность.

Потом пришла очередь Курта. Курт почувствовал, что всё внимание зала устремилось на него. В горле пересохло. В голове пустота. Он сам был ошарашен предложением, которое прозвучало из его уст:

— Я не уверен, понял ли я, что тут происходит, — сказал Курт.

Товарищ Эрнст прищурил глаза, как будто с трудом узнавал Курта. Всё еще можно было думать, что он улыбается, но его лицо стало каким-то подлым, свинячьим.

На мгновение воцарилось молчание, затем Гюнтер наклонился к Свиному Рылу. В зале стало так тихо, что Курт услышал, что Гюнтер прошептал:

— Неделю назад товарищ Умницер был в Москве.

Свиное Рыло посмотрело на Курта, кивнуло.

— Товарищ Умницер, никто здесь не принуждает тебя заявлять свое мнение.

И обращаясь ко всем добавил:

— Мы же не устраиваем здесь показательный процесс, не так ли, товарищи?

Он засмеялся. Кто-то засмеялся вместе с ним. Только когда заговорил следующий коллега, Курт заметил, что его руки дрожат.

Его рука всё еще дрожала, когда он поднял ее, чтобы проголосовать за исключение Роде из партии.

Потом ему захотелось пить. После собрания он спустился на этаж ниже, чтобы избежать столпотворения у туалетов на верхнем этаже, а когда открыл дверь в мужской туалет этажом ниже, то очутился лицом к лицу с Роде. Роде посмотрел на него и протянул руку.

— Спасибо, — сказал он.

— За что? — спросил Курт.

Он медлил пожать руку. Когда он всё-таки пожал ее, она оказалась холодной и мокрой. И хорошо бы уже помытой, подумал Курт.

Около шести он был уже на Остбанхофе, раньше, чем обычно. Поезд тронулся вовремя, но за станцию до Бергхольца остановился, проводник попросил набраться терпения.

Не то чтобы технические остановки на этом отрезке были чем-то необычным. Но приглушенная болтовня других пассажиров вдруг начала действовать Курту на нервы. Ему нужно было подумать, а в стоящем поезде, казалось, остановились и мысли. Он вышел, перешел, вопреки правилам, пути и пошел своей дорогой. Хотя уже начало смеркаться, но до Нойендорфа не было и десяти километров. Он знал местность, как-то осенью они здесь собирали грибы. Но вместо того чтобы идти по дороге, делающей приличный крюк через соседнюю деревню, Курт пошел от Шенкенхорста по трассе, которая северо-западнее должна была снова вывести его на дорогу — он вполне доверял своему чувству ориентации.

Шел быстро, хотя от голода уже начали слабеть ноги. На Остбанхофе он еще прикидывал, не купить ли сардельку с соусом карри, но из-за опасений, что разболится желудок, отказался от этой идеи. И вот теперь голод добрался до коленей — так называемое понижение уровня сахара в крови. Не повод для беспокойства. Курт знал, как долго, невзирая на голод, тело еще будет способным функционировать — долго. Небо затягивалось тучами. Непроизвольно Курт