Дни убывающего света - Ойген Руге

— Обед на плите, — сказала Ирина. — А в четыре я вернусь.

Когда она уехала, Курт — все еще в пижаме и халате — пошел в свою комнату. Включил отопление, сел на батарею. Рассматривал, ощущая нарастающий жар под задом (да, газовое отопление тоже было отличной идеей!), импортный шведский стеллаж для книг, который Ирина приобрела для него посредством каких-то мутных (надо надеяться, некриминальных) операций. Пять лет подряд он вынужден был таскать коробки со своими книгами из комнаты в комнату. Теперь они стояли здесь в идеальном порядке — вид, каждый раз радовавший Курта, — только вот почему Кричацкий, маленький растрепанный учебник по латыни, который он все десять лет лагерей таскал с собой, стоял на полке с его собственными произведениями, Курт не мог объяснить. Он вытащил его, но не знал точно, что с ним делать (ни к справочникам, ни к какому-либо периоду его не отнесешь)… и поставил обратно на прежнее место.

Затем он вытащил доклады и журналы своих московских коллег, записки с телефонными номерами и адресами, прочий мусор, который обычно привозишь с собой из таких командировок, по большей части, само собой, ни к чему: по большей части телефонных номеров, аккуратно перенесенных в телефонную книжку, он никогда не позвонит, а большая часть докладов пролежит в его комнате какое-то время, пока он, по истечении приличествующего времени, не выкинет их. Курт отложил в сторону копии, которые ему сделали в архиве и… смахнул остальное в корзину для бумаг. Снова взял листочки с телефонными номерами, начал их сортировать. Вдруг в руке оказался безымянный номер — ему понадобилось несколько мгновений, чтобы сообразить, чей он … и на миг его охватил соблазн оставить его, в качестве мести за Гойковича, но он вспомнил вчерашний вечер, золоченое зеркало, свое удивительное раздвоение и обещание, которое Ирина прошептала ему на ухо и которое тотчас связалось с образом, снова представшим перед глазами — как раз в тот самый момент, когда снаружи раздался звонок.

Он быстро сунул листочек в карман халата и направился к входной двери, всё еще с образом перед глазами, это был образ из прошлогоднего лета, отпуск на Черном море, где они были вместе с Верой, кстати, случайно. На Веру они, к своему удивлению, наткнулись в транзитном зале, Курт был знаком с ней лишь шапочно: бывшая коллега Ирины по тому времени, когда Ирина работала в архиве Нойендорфской академии, — но она, как выяснилось, была из их туристической группы, причем, как так же выяснилось, совсем недавно развелась, полетела в Несебр одна, и оттуда — с пляжа Несебра — и был мимолетный, как обычно, образ, вспомнившийся Курту в эти десять, или двенадцать, или четырнадцать шагов от письменного стола до входной двери. Все трое были впервые на южном море, все трое, ступив на пляж, были ошарашены тем, каким же горячим был песок в Несебре, Курт непроизвольно начал скакать с одной ноги на другую, и то же самое делали и женщины, неожиданно скакали все трое, дурацкий маленький танец, который они исполняли, и в этом же танце принимали участие Верины чудесным образом или же просто из-за развязавшегося пояса халатика выглянувшие штуки, как подумал Курт, потому что не подобрал никакого другого слова для них, это действительно были штуки — тяжелые белые, с тоненькими голубыми ниточками вен штуки, которые всё еще танцевали под носом Курта, когда он открыл входную дверь и увидел круглое криво улыбающееся лицо, которое долями секунды позже идентифицировал как лицо партсекретаря Гюнтера Хабезатта.

— Вот так да, — сказал Курт.

— Извини, — ответил Гюнтер и переступил с ноги на ногу, как будто ему хотелось в туалет.

Но в туалет он не хотел. Какое-то время Гюнтер стоял, всё еще переступая с ноги на ногу, в центре комнаты Курта, восхищался и домом, и комнатой, и импортным шведским стеллажом, отказался от кофе, но попросил стакан воды и затем присел в потрепанное кресло-ракушку из квартиры Шарлотты, в котором тучное тело Гюнтера разместилось, как внутри ванны. Втайне Курт презирал толстяков. Гюнтер был в целом неплохим человеком, готовым помочь, не интриганом, но слабым, податливым — ведь Гюнтер обязался, пусть и против воли (или, во всяком случае, создав впечатление сопротивления), стать парторгом. С Куртом тоже вели разговор по этому поводу, но он, естественно, отказался.

После того как он влил в себя — казалось, не глотая — стакан воды, Гюнтер еще раз осмотрелся в комнате, как будто не разглядел кого-то, и начал объяснять причину своего прихода приглушенным голосом, качая головой, закатывая глаза. Причина была столь же проста, сколь и глупа. Пауль Роде, сотрудник из отдела Курта, и без того заносчивый и не всегда дисциплинированный, высказался в «Журнале по истории» о книге одного западногерманского коллеги, в которой критически была освещена так называемая политика Единого фронта Коммунистической партии Германии в конце двадцатых годов (которая, как всем было ясно, была не чем иным, как политикой раскола, опорочившей социал-демократию и самым губительным образом способствовавшей усилению фашизма!), после чего Роде лично отправил западногерманскому коллеге эту рецензию, с тем примечанием, что он хотел бы извиниться за ее резкость и что вся рабочая группа считает книгу умной и интересной, но в ГДР, к сожалению, еще не дошло до того, чтобы можно было открыто обсуждать политику Единого фронта…

Писать нечто подобное западногерманскому коллеге было, конечно, невероятно глупо, но… кое-что Курт не понял. С нарастающим чувством дискомфорта Курт слушал, как Гюнтер рассказывал о развитии ситуации: научный отдел Центрального комитета СПГ потребовал сурового наказания товарищу Роде, решение о котором должно быть принято завтра, в понедельник, на партсобрании, а в таких случаях — ты же знаешь, как это делается — от коллег Роде, особенно от коллег по рабочей группе и, особенно, от Курта как руководителя рабочей группы, ожидают «спонтанных» высказываний, и об этом, пояснил Гюнтер, он и хотел проинформировать Курта накануне, совершенно доверительно, разумеется…

— А откуда, извини, ты вообще знаешь содержание письма?

Гюнтер, казалось, не понял его.

— Так от ЦК, — пояснил он.

— А ЦК?

Гюнтер закатил глаза, поднял свои толстые руки и затем выдохнул:

— Ну ты даешь.

Когда Гюнтер ушел, Курт надел свою рабочую одежду и пошел в сад. Погода была хорошей, а хорошую погоду нужно как-то использовать. Он вытащил грабли, но листвы почти не было, тогда он подумал, не подрезать ли что-нибудь. Но колебался, так как уже появились почки, может, уже слишком поздно для подрезания. И уже