Дни убывающего света - Ойген Руге

Дорога теперь пролегала через лес. Здесь было заметно темнее, чем в поле под открытым небом, и Курт нерешительно замер. Не обойти ли лес по опушке? Но разве же это лес. Лесочек. Сколько раз он шагал по тайге. Сколько раз он ночевал в тайге! Тем не менее прибавил шагу. Но дорога всё больше сворачивала к востоку. Чтобы не заблудиться, Курт резко свернул влево и зашагал по мягкому мху в темноту… И тут он вспомнил:

Лубянка, Москва 1941.

Теперь он увидел его перед собой. Ошеломляющее сходство: узкие глазки, волосы ершиком и даже манера раскрывать папку с документами, когда он листал ее, не глядя.

— Вы критически высказывались в отношении внешней политики товарища Сталина.

Обстоятельства дела были таковы: Курт написал брату Вернеру по поводу «дружественного договора» между Сталиным и Гитлером, что будущее покажет, выгодно ли заводить дружбу с преступником.

Десять лет лагерей.

За антисоветскую пропаганду и создание тайной организации. В организации состояли он и его брат.

Вдруг мягкая лесная почва под ногами показалась ему неприятной. Издалека послышались лай двуручной пилы, ужасный рык деревьев-великанов, когда они, медленно закручиваясь вокруг своей оси, падали на землю. Спустя короткое время замелькали другие картинки, быстро, без всякой связи друг с другом: перекличка при минус тридцати; утром вид оледенелого потолка барака, вид, который был связан с воспоминанием о тупой деловитости двухсот обитателей барака, готовящихся к предстоящему дню, о стойком запахе, о гнилом от голода дыхании, о вони портянок, ночного пота, мочи… С трудом верится, что всё это было в его жизни, что он выжил. Ему снова вспомнился Кричацкий, которого он носил с собой в нагрудном кармане на рабочую смену — его последняя личная собственность, если не учитывать ложку. Последнее доказательство того, что где-то там существует другой мир. Поэтому он не променял Кричацкого (бумага для самокруток!) на хлеб, пронес его через ту ужаснейшую зиму 1942–43 гг., когда вообще нечем было меняться, даже хлеб каждый поедал сам: 600 грамм при выполнении дневной нормы, что значило, с учетом всех скидок на плохую погоду, восемь кубометров древесины вдвоем, четырнадцать деревьев ежедневно, всё руками, метровый брус, с обрубленными сучьями, при 90 процентах давали 500 грамм плохого склизкого хлеба, на нем изойдешь от голода, а на 400 граммах ты уже не выработаешь норму, за которую эти 400 грамм полагаются, потом всё становится только хуже, и однажды у тебя появится этот взгляд — тот взгляд, что появляется, перед тем, как утром тебя обнаружат окоченевшим на нарах и вынесут из барака, так же как и ты выносил других, мимо охранника, где тебя ненадолго остановят, и охранник притушит свою самокрутку и возьмет молоток, приказ есть приказ, и раздробит тебе, мертвому, череп…

Курт прислонился к дереву, к сосне — он узнал по запаху. Закрыл глаза, лбом коснулся коры. Картинки всё еще, по одной, проносились перед ним, но постепенно в мыслях наступил покой. Вместо этого раздался какой-то другой звук. Своего рода кряхтение. Зверь, большой зверь? Курт знал, как нужно себя вести в таких случаях — прикинуться мертвым. Лечь на живот и прикинуться мертвым, а когда он тебе перевернет (так поступают медведи), задержать дыхание. Перестать дышать. Курт перестал дышать, склонил голову вправо и посмотрел мимо сосны на поляну, где на расстоянии десяти-пятнадцати метров стоял синий «трабби», пружинивший от быстрых равномерных движений.

Trachajutsja, — подумал Курт. — Трахаются.

Надел очки и проверил номерной знак — не Ирина. Не индеец. Выдохнул. От собственного дыхания щекотало в горле, и выдох перешел в беззвучный клокочущий смех. Почтительно обойдя стороной раскачивающуюся машину, Курт двинулся дальше.

Начало немного накрапывать, но в дождь не перешло. Очевидно, над Хафелем собиралась гроза. Курт снова вышел на знакомый путь, шел размеренным шагом. Нет, он не в тайге. Здесь нет ни трудовых лагерей, ни бурых медведей, вместо этого в лесу синие «трабби», в которых трахаются люди. Это ли не прогресс, думал Курт. И это ли не прогресс, когда людей — вместо того, чтобы расстреливать — исключают из партии? Чего он ожидал? Разве забыл, с каким трудом история движется вперед? Французская революция повлекла за собой бесконечный хаос. Головы летели. Сам себя короновавший революционный генерал втянул в войну всю Европу. Той — буржуазной — революции понадобились десятилетия, чтобы достичь своих целей. Почему у социалистической революции должно быть иначе? Хрущева сместили. Когда-нибудь придет новый Хрущев. Когда-нибудь придет настоящий социализм, даже если не при его жизни, не в этот крошечный отрезок мировой истории, свидетелем которой он случайно стал и который, черт побери, он собирался использовать, по-крайней мере ту его часть, что осталась ему после десяти лет лагерей и пяти лет ссылки.

Позади что-то затарахтело — подъезжал «трабби». Курт отошел в сторону и вопреки своим обычаям поднял руку в знак приветствия. Ослепленный светом фар, он никого не разглядел, но ощутил сладкую причастность к заговору с незнакомцами в машине, которые — вполне возможно — кому-то изменяли.

Начался дождь. Пахло влагой, лесом и немного бензиновыми выхлопами из двухтактного мотора. Курт дышал глубоко, вдыхал в себя всё, принюхивался к проехавшему мимо «трабби», и сладковатый запах выхлопов вдруг показался ему похожим на запах греха. До чего же чудесно жить! Чудесно и удивительно. И как часто в такие минуты, когда он едва верил, что, и правда, жив, он тут же вспомнил о Вернере — своем большом меньшем брате, который всегда был сильней и красивей …

Но если обычно к мысли о Вернере примешивалось чувство вины, то на сей раз Курт ощутил нечто иное, новое: не гнездящееся в животе чувство вины, а чувство, обитающее выше, в груди, в горле. Это было что-то, от чего в горле стало тесно, а в груди просторно, и спустя какое-то время Курт понял, что это печаль. Она не так тяжка, как он думал. И странным образом неотделима от счастья, сливаясь с ним в большое, всеохватное чувство. Больно было не столько от смерти Вернера, сколько от его непрожитой жизни. Но одновременно он ощутил и утешение в том, что думал о Вернере, вспоминал о нем, так что брат не исчезнет совсем, пока жив он, Курт, что он — в отличие от матери, которая затыкала уши, когда речь заходила о Вернере! — сохранил брата в