Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

В этом есть необъяснимая для меня странность, выверт, похожий на искажение пространства горы, которое само принимает решение, найти мне Вторую дорогу или потерять её навсегда: как будто источник родительской любви вышел на поверхность только здесь. Это место любило и, кажется, до сих пор любит меня как собственного ребёнка — его не интересует ни мой разум, ни мой ответ.

Я редко хожу туда. Кажется, чем дольше жду, тем больше шанс снова попасть туда и почувствовать то же, что и раньше: есть нечто, и оно меня любит, а может, слово «нечто» излишне, а просто есть любовь, по каким-то причинам избравшая точку проявления и прикреплённая к ней. Контакт возможен только там, и даже если я не могу туда попасть, нет причин думать, что она закрылась от меня навсегда.

С каждым годом лес меняется. Старые дороги теряют различимость, возникают новые, агрессивно-чёткие. Я всё ещё могу найти следы Первой дороги, хотя по ней десятилетиями никто не ходит и не ездит и деревья на ней уже выросли выше меня. И я могу бродить там, где в моих воспоминаниях была Вторая, и надеяться, что я её узнаю. Дело уже не только в том, что она то уходит, то возникает заново. Даже если я выйду к ней, она всё равно будет неузнаваема. Лес уже кажется мне пересечением дорог разных времён, которые я не вижу, но чувствую, и нет в нём места, которое когда-то не было бы дорогой. Заросшая, трансформированная Вторая ставит передо мной задачу узнать её, выбрать, как в сказке, из всех одинаковых мест единственное лично моё, субъективно подлинное, узнать её среди двойников.

Это оказалось несложно. Мимо рябин, мимо папоротниковых зарослей, где растут белые грибы скрипицы, мимо прозрачного берёзового леса, мимо высоких трав, в страну повышенной резкости меня вели лисички. Они вырастали под ногами, я вздрагивала — только что казалось, что здесь ничего нет, а вот же они. Я шла за ними, местность менялась, я смутно помнила её черты, да они и были смутными.

Лисичек становилось всё больше. Ни дороги-поля, ни лежавшего на краю горелого бревна уже нельзя было различить. Мои ориентиры исчезли во времени, ушли на лесное дно. Лисичек становилось всё больше, они были репликами в моём диалоге с тем, что я хотела вспомнить и получить — или, скорее, чтоб оно вспомнило и получило меня. Наконец я села посередине оранжевой поляны и почувствовала: где бы я ни была, я там, где нужно.

Я вышла на Вторую. Она была вокруг меня и внутри, и я вспомнила, что так было и раньше. Странное ощущение — быть любимой. Я стала тонкой перегородкой между самой собой и окружающей меня силой, и наконец-то не было никакой разницы между веществом любви внутри и снаружи.

Я сидела на Второй дороге, которую не видела, не чувствовала много лет, и это определённо была она, всё глубже уходящая во время, спрятанная, навсегда живая. И это определённо была я — тоже неузнаваемая, изменившая облик, но верная тому, чему верю, и любимая тем, что люблю. Начало и конец дороги скрыты от меня, но я по-прежнему могу узнать её любой, как бы она ни выглядела.

Камон, сова!

Великолепие подростков обрушилось на меня ночью, когда казалось, что они уже час как спят и можно расслабиться. Одеяло на диване зашевелилось, потом откинулось, явив миру двух голубушек.

— О! Вы что, не спите? — тут же раздался с кровати душераздирающе бодрый голос третьей.

— Нет, конечно! Мы всё это время под одеялом музыку слушали, но стало жарко. Иди к нам!

Дальнейшее вкратце можно описать как «эх, эх, труляля» до утра. Впрочем, подробности ускользнули — хотелось спать, поэтому надеюсь, что многое приснилось.

За несколько часов до этого мы искали подростков с собакой, потому что реплику «ну, погуляйте» они поняли настолько расширительно, что, когда стемнело, сохранить спокойствие было уже трудно.

С утра подростки поссорились. Звучали обвинения в продажности, ненадёжности, предательстве идеалов. Через полчаса они помирились и скрылись вдали. Уже потом, когда они вернулись несколько смущённые, причём Первый Подросток — с ног до головы в чужой одежде, выяснилось, что из трёх кукушек две упали в реку, а третья просто ходила по воде.

Затем подростки залезли в дровяник, чтобы там обедать вдали от родительского всевидящего глаза, от родительских всеслышащих ушей. Правда, время от времени они оттуда высовывались и кричали: «Кто-нибудь уже в конце концов принесёт нам вилку, пожалуйста?»

Приближался вечер. Подростки, умело сгруппировавшись, приняли решение поехать ночевать к нам. И мы вчетвером ринулись на электричку. Сначала там было хорошо и просторно, мы играли в «уно» и замысловато формулировали, кто как друг другу отомстит за игровое коварство. Потом народу стало столько, что мы утрамбовались в два раза и уступили место старику и старушке. У меня на коленях сидел Третий Подросток и листал «Заставу на Якорном поле» задом наперёд. Мы все переругались, обсуждая кличку главного героя. Мы с Первым Подростком, который высовывался из-под сидевшего у него на коленях Второго в жёлтом плащике, словно кукушка из часов, говорили — Ёжики — через йо, а Третий настаивал, что Ежики — через йе-э-э. Прозвучали обвинения в адрес оппонентов и современного книгопечатания, а также категорические заключения об интеллектуальном уровне современной молодёжи и полной неспособности некоторых взрослых людей чувствовать красоту русской фонетики.

И тут сработал дед. Постфактум я догадываюсь: он среагировал на слово «Япония». Третий Подросток листал и листал книжку задом наперёд, и продвинутый Первый Подросток спросил:

— Ты что, по-японски читаешь?

Сидевший рядом дед вздрогнул и разразился лекцией о японцах, представителях жестокой, как он выразился, нации. Дед говорил как по-писаному. С подробностями и датами. Он помянул Цусиму и Пёрл Харбор, а также тамагочи — орудие диавола. На лице Первого Подростка отразилась искренность. Подросток явно готовился исчерпывающе высказаться по-японски. Поэтому мы стали играть в испорченный телефон. Это единственное, во что удобно играть, когда все сидят друг на друге. В итоге мы превратили «шла Саша по шоссе» в «шашни на пашне», а Агата чуть не свалилась на дедушку в благодарность за его лекцию.

Наконец соседи по скамейке с нескрываемым облегчением выпустили нас на свободу. «Девочки, —