Сто провальных идей нашего лета - Екатерина Геннадьевна Боярских

нам и казалось, что в неё больше ничего не влезет. Значит, влезет. Пусть через край выливается, сыплется, пусть будет жизнь «с опупком» — как ведро брусники. Глядя на белую Дашку, на то, как колышется она среди зелёного леса, я вдруг поняла: народ-ушеносец! Вот мы кто! Малочисленный народ, но не вымирающий. Эльфы мы. Э-э-эльфы мы.

Хотя с Толкином в этом году незадача вышла. Толстый том стал орудием самоубийства мыши Дашеньки. Историю мыши летописец уже излагал, достаточно сказать, что она выходила к нам лично и, сидя на буфете, жрала наш сыр в присутствии шести человек и собаки, а потом сообщала, что мы её недостойны. И вот мышь покинула нас. Нашли расплющенной под томом «Властелина колец». Мышь поступила подобно Маленькому принцу — ей нужно было взлететь к звёздам, и она не нашла другого способа.

Мы оплакали Дашеньку, но инцидент с Толкином никак не повлиял на наше к нему отношение. Наоборот — мы придумали и провели первый в коммунарской истории Э-э-э... Льфийский пикник. Двое в ушах плюс пещерный тролль с фотоаппаратом — ему выпало счастье наблюдать, как представители народа-ушеносца скидывают джинсы и переходят реку вброд, находят двадцать семь маслят в одном месте и тринадцать волнушек в другом, пробуют чёрную смородину-кислицу и леголасят вверх по камням с нечеловеческой скоростью.

Первобытные леса мхов, продолговатые ягоды барбариса самого скромного оранжевого цвета, который я когда-либо видела, бело-голубые облака лишайников, красная-прекрасная брусника — каждая ягода размером с тыкву. Там не просто никого не было — там никогда никого не бывает.

Мы сидели высоко. С нами был игрушечный енот по кличке Танатос. Прилетели два певчих дятла, спели, потом выступили с показательным долблением. Над головой уже не росло, но ещё высилось самое старое дерево мира. Вот туда мы и затащили просекко, макаруны (по названиям выбирали — чтоб ананасы и рябчиков как бы) и интеллектуальный досуг — читали вслух стихи, и под самым старым деревом нашего малого мира они становились ещё лучше, если это вообще возможно. Я читала своих френдов — и жалела только, что не могу привести их под дерево по-настоящему. Народ-ушеносец читал своих френдов — Рильке, Бродского, Гумилёва.

Мы гуляли с Настей — ходили за ингредиентами для салона красоты «Гоблинская задница» (только натуральные компоненты!). Солнце светило нам сквозь зелёную пушистость кедров, мы выбирали слоган салона: «Гоблинская задница: выход есть!» или всё же «Узкий путь к красоте»? Гуляли с Сашкой в ночи, с Мартой в сумерках, сидели с Дашкой и Кириллом на берегу озера, где когда-то с коммунарскими детьми снимали фильм про Зоков и Баду, и, когда я вспомнила, что именно тут бегала Агата с пакетом колбасок, а за ней бегали замёрзшие от купания местные дети вперемешку с нашими и кричали «Зок, отдай колбасы!» — Дашка сразу же среагировала: «А у нас колбасы есть немножко. Брауншвейгская». Что мне оставалось, как не заорать: «Зок, отдай брауншвейгскую!», чтобы соединить времена (а не чтобы отобрать колбасу, хотя и в этом что-то есть).

Мы ходили на маленький остров посередине маленького озера. Ветер развевал Дашку, её листва трепетала. Кирилл красиво плыл вдали, а ветер рисовал сложные узоры на поверхности, и последний иван-чай, малиновый-малиновый, цвёл прямо в середине куста курильского чая — жёлтого-жёлтого.

Чуть позже Кирилл лазил на таинственный обелиск и измерял его высоту сначала в кирпичах, а потом в метрах, а мы с Дашкой устанавливали контакт с местной собакой. Тут случилось недопонимание: Кирилл определил породу собаки как «лайкоид», а я подумала, что он намекает на мои отношения с фейсбуком.

Затем нас как-то вдруг стало девятеро — восемь человек и собака. Проще говоря, подкрались коммунарские друзья и просигналили сзади. Мы объединили силы, набрали воды в заброшенном колодце в зарослях иван-чая, а потом переправлялись сначала через болото, потом через реку (кажется, это был мой лучший кадр — зависшая над рекой Луша, которую Саша передаёт Кириллу). За рекой оказалось болото пуще прежнего, хотя начальник нашей экспедиции манил в неведомое, обещая «чудесные места». Он пошёл разведать, где кончается болото, пока мы собирали голубику, и, хотя среди далёких кочек виднелась только его голова, подавал нам пример оптимизма по рации, на что Кирилл отвечал только «Грейдер-9, Грейдер-9, я Хамар-Дабан» — больше ему сказать было нечего. Мы заключали пари, на каком часу скитаний по болотам нам откроются чудесные места и в чём будет заключаться их чудесность — в комарах, в труднодоступности или в чём.

И я ходила одна. Сашка сказала, что хочет княженики, и я пошла собрать ей горсточку. Княженика — самая сюрреалистическая ягода, её даже есть не обязательно, она не для этого, а для концентрированного ощущения вкуса и запаха рая. Много её не надо, достаточно одной ягоды. Она не поддаётся заготовке. Я хотела принести Сашке княженики, но там, где я надеялась, её не было. Поэтому я пошла дальше с тайной мыслью выйти на Вторую дорогу. Она была одним из секретных мест моего детства и ранней юности.

Наша гора (мы живём, а она стоит у нас за спиной) обладает пространственной странностью: она меняется и определяет путь идущего по ней так, как хочет сама. Когда-то по ней проходила отчётливая Первая дорога, у которой был спутник-привидение — Вторая. Вторая ниоткуда не выходила и никуда не приходила, она была такой широкой, что иногда казалась наклонным полем, границы которого терялись прямо под ногами. На Вторую с одного и того же места то можно было выйти, то нет. Гора сворачивалась и разворачивалась, укрывала или открывала её по своему желанию. Иногда я выходила туда, а иногда она исчезала — на её месте оказывались заросли ярко-красной костяники, или детский лес осинок, или море папоротника.

Особенностью Второй было странное преломление, знаком которого для меня были поляны лисичек, которые начинались прямо за ней. Лисичек было столько, что земля под ногами была оранжевой — как во сне, где нет ни в чём недостатка. Но я ходила туда не только ради них, не ради обострения резкости на границе сна и яви. Самой удивительной особенностью Второй было то, что она меня удочерила. Там, и только там я испытывала совершенно определённое и несвойственное мне в обычной жизни чувство — что есть нечто, которое меня любит. Оно обнимало меня и было со мной, ничего не хотело — не только от меня, а вообще ничего. Чем бы оно ни было, оно выглядело как Вторая — чистый кусок среди