Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

изо всех сил. Ты проснёшься от собственного крика.

Никогда с полной уверенностью я не мог определить, говорит она серьёзно или дурачится. Процесс напоминал демонстрацию ловкого карточного фокуса. Невинное простодушие в два счёта могло обернуться циничной издёвкой, девственная откровенность превращалась в бесстыжую шутку, правда оказывалась причудливым враньём, а враньё – причудливой реальностью.

Как-то – тихим закатом мы шли вдоль Яузы, горящие стёкла домов отражались в густой, как смола, воде – я рассказывал Ванде про бабкины похороны: что ни за какие сокровища мира я не смог бы поцеловать труп. Ванда проницательно слушала, иногда останавливалась и трогала моё лицо лёгкими и холодными пальцами. То ли в знак сочувствия, то ли понимания. Ни с кем раньше, даже с Терлецким, я не был настолько откровенен.

Невыносимая жалость к себе накатывала волнами и застревала в горле. Я притворно кашлял и продолжал рассказ. Моя висельная меланхолия передалась Ванде, она нахмурилась и теперь шагала молча. Мы миновали мост и уже подходили к Лефортово, Ванда неожиданно замерла, точно услышала какой-то сигнал.

– Вот… – Она пугливо съёжилась и прикрыла рот ладонью, будто боясь произнести какие-то страшные слова. – Вот.

– Что?

Пахло болотной водой и мазутом, на той стороне удил рыбу тип, похожий на беглого каторжника. Над узкой набережной нависала слепая фабричная стена с грязными разводами, напоминающими древнюю карту. Было тихо, закат давно умер, покрасив набережную, деревья и небо в пыльный цвет солдатского сукна. Ванда, очень спокойная, с мертвенно-бледным лицом, задумчиво произнесла:

– Всё это уже было…

– Что? – с дурацкой усмешкой спросил я, чуя приближение какой-то жути.

– Всё… Ты, я… вон тот мужик, Яуза… Твоя история про похороны. Всё. Я даже знаю, какую фразу ты должен произнести следующей.

– Чтение мыслей и сеанс магии! – Я нервно рассмеялся. – Ну и какую же фразу я должен произнести?

– Ты должен сказать: «Бояться больше нечего. Смерти нет – я буду жить вечно».

Ванда стояла спиной к Яузе, она хмуро смотрела мне в глаза. Каторжник на той стороне вытянул удочку, снял с крючка мелкую рыбёшку и сунул её в карман плаща.

Я сухо сглотнул:

– Увы, моя дорогая. Ты ошиблась.

Она прищурилась, с тихой угрозой произнесла:

– Нет. Ты скажешь эти слова. – Она сделала упор на «эти». И добавила: – Мужик на той стороне вытащит рыбу.

– Может, ты и породу рыбы знаешь?

Она изучала моё лицо с выражением тоски пополам с отвращением, после наконец сказала:

– Нет, в рыбе, к сожалению, я совсем не разбираюсь…

Или вот такой случай: мы сидели в «Арагви», нам уже принесли десерт – ванильный пломбир с шоколадной крошкой и орехами. Никогда раньше я не видел, как Ванда ест мороженое, она не ела, она его лизала, должно быть, так делают кошки, у меня никогда не было кошки, поэтому я могу рассуждать лишь гипотетически. Ванда блаженно приоткрывала губы, выставляла язык. Подносила ложку с мороженым ко рту и переворачивала. Пломбир действительно был неплох, Ванда жмурилась и поёживалась от удовольствия. За столиком напротив чёрный, как жук, кавказец ел сациви, он перестал жевать и теперь неотрывно следил за ней. Я наклонился к Ванде.

– Слушай, – сказал тихо, – это уже не эротика. Это могут квалифицировать как порнографию.

– Ревнуешь?

Ванда томно выдохнула и застонала. Кавказец стал пунцовым, он облизнул пальцы и незаметно сунул руку под скатерть.

– Кстати, об эротике. – Ванда кокетливо зачерпнула мороженое из моей розетки. – Ты знаешь мои эрогенные точки?

– Зоны, – поправил я.

– Зоны у доярок, – презрительно сказала Ванда. – У меня анатомия гораздо щепетильней. У меня точки. Знаешь?

– Разумеется. – Я небрежно закурил. – Безусловно.

– Ну? – Ванда вопросительно посмотрела на меня.

– Ну, начнём сверху. – Я затянулся и выпустил дым вверх. – Губы. Затем уши. Шея… Разумеется, грудь и соски.

Ванда ухмылялась и кивала. Проходившая мимо официантка с белой наколкой в львиной гриве оранжевого цвета остановилась и принялась шелестеть страницами своего блокнота.

– Живот…

– Ну это слишком обще…

– Хорошо. Прямая линия от пупка и вниз…

Ванда одобрила кивком.

– Ну, разумеется, внутренняя часть бедра.

– Допустим, – согласилась Ванда. – Дальше?

– Безусловно, – я понизил голос, – там.

– Где – там?

– Ну там… – Я подбородком указал вниз. – Там.

– Тебе что, шесть лет? – возмутилась Ванда. – Там! Ты ещё скажи – в пипиське!

– Хорошо, – я перешёл на шёпот, – клитор…

– Прекрати шептать! – Ванда весело скомандовала. – Если знаешь, отвечай громко: клитор! Не видишь, девушка конспектирует! Клитор – так и запишите!

Официантка фыркнула и бойко засеменила на кухню. Теперь весь зал глазел на нас. Я сосредоточенно разглядывал окурок, уши мои пылали. Ванда беспечно продолжала наслаждаться мороженым. Запах ванили смешивался с сигаретным дымом и духом подгоревшей баранины из кухни. В соседнем зале уронили поднос с посудой.

Ванда не спеша вытерла губы салфеткой и громко сказала:

– Моя главная эрогенная точка – тут! – Она вытянула руку вверх. – Ребро ладони правой руки. Вот тут! Именно поэтому я ушла из секции каратэ. За одно занятие я кончала по пятнадцать раз.

Минуты три мы просидели в абсолютной тишине.

История с рукой оказалась чистой правдой. Игривое покусывание ребра ладони приводило Ванду в почти моментальный экстаз и завершалось феерическим оргазмом. Чем я, разумеется, постоянно злоупотреблял в публичных местах.

И под конец это: Ванда пыталась уверить меня, что в детстве её убила молния. Но ей удалось воскреснуть. Дело было в Подмосковье, где-то на Клязьме, Ванда отдыхала там с родителями в эмвэдэшном пансионате. Кончался август, стояла тропическая жара. Как-то раз их с подружкой застигла гроза. Начался дождь, не дождь – ливень. Девчонки бежали по берегу реки, взявшись за руки. Когда их нашли, от подруги осталась чёрная головешка – слова Ванды, – сама же Ванда отделалась незначительным ожогом на темечке.

– Здесь. – Она наклоняла голову, пальцами раздвигая русые волосы. – Видишь? Там, под волосами. Ну, видишь?

Я разглядывал её макушку и не находил никаких шрамов. Чистая розовая кожа и никаких ожогов.

Часть четвёртая

Сад земных наслаждений

Крепкая голландка – сероглазый лейтенант королевских погранвойск с деревенским румянцем во всю щёку – внимательно пролистала мой паспорт, ещё раз сверила фото с оригиналом, спросила о сроках и цели визита в Нидерланды и, не дослушав подробной истории про картины, вернисажи и аукцион «Сотбис», смачно влепила штамп, разрешающий мне пересечь границу.

Когда я вышел на площадь Центрального вокзала, часы на готической башне пробили четыре. Брусчатка под ногами сияла, трамваи звенели, велосипеды сновали. Солнце раскололось на миллион зайчиков и снайперски било из каждого готического оконца. Молочница в белом чепце с картины Вермеера торговала