Рисовальщик - Валерий Борисович Бочков

этом капитану, но в этот момент танк взревел, выпустил ком жирной гари и рванул прямо на меня. Он не ехал – летел. Современный танк, оказывается, развивает приличную скорость.

Я прыгнул в яму. Воды там было по пояс. Танк мчался прямо на меня. Огонь по смотровым щелям я не открыл, автомат утонул и лежал где-то на дне ямы. Ужас обладает гипнотическим свойством, я не мог отвести глаз от приближающегося танка. Последнее, что запомнилось, – метровая волна жидкой грязи, которую танк гнал перед собой.

Когда меня вытащили, я был покрыт ровным слоем жидкой коричневой глины, как глазированный сырок шоколадом. Я ничего не видел и почти ничего не слышал. Меня положили на обочину, ливень постепенно смывал грязь, до меня долетали гул танка, голос капитана, треньканье автоматных очередей. Рота продолжала обкатку.

Тот странный день в окрестностях Владимира всю жизнь казался мне самым жутким испытанием, выпавшим на мою долю. Минувшая ночь и нынешнее утро явно били рекорд.

41

Я сидел в пустом баре на втором этаже и пил тепловатое чешское пиво из бутылки. Передо мной на пластике стола, белом, с жёлтыми пятнами сигаретных ожогов разной степени тяжести, лежал мой загранпаспорт. Из паспорта торчал билет. До вылета оставалось два часа.

Я только что прошёл таможню и паспорт-контроль. До этого я поменял рубли покойного депутата Бунича на американские доллары, поскольку голландских гульденов в обменном пункте не оказалось. В дьюти-фри я купил блок «Винстона» и недорогую «Омегу». Я попросил продавщицу выставить время и выбросить упаковку. Она равнодушно пожала плечом, выкинула коробку и спросила, нужна ли мне инструкция к часам. Я взял бумажный буклет, скомкал его и сунул в карман. Продавщица отодвинулась, нерешительно протянула мне часы. Я поблагодарил. Защёлкнул браслет, запихнул сигареты в сумку и поднялся в бар.

Заведение с низким потолком и лампами дневного света больше напоминало столовку или кафе без претензий. В углу за прилавком висел немой телевизор. Шли новости.

Я курил сигарету за сигаретой и ждал, когда на экране появится моя фотография. Или фотография Бунича. Но показывали депутата Руцкого, похожего на толстого и злого кота. Он горячился и беззвучно что-то кричал в микрофон. Потом появился молоденький министр с лицом привокзального карманника из южного городка.

Без удовольствия допил пиво, на дне бутылки оставалась лишь горькая пена. Посмотрел на часы, новенькая «Омега» показывала 10:05, посадка на рейс Шереметьево (Москва) – Шипхолл (Амстердам), согласно информации на моём билете, должна начаться через двадцать пять минут. Сверху мне были видны кусок зала, вход в дьюти-фри и дежурный милиционер с рацией на боку. Именно по такой рации сообщат, что на территории аэропорта находится опасный преступник. Или они уже готовят засаду у трапа самолёта? Или двое в штатском мирно пристроятся за мной в очереди, один ловким приёмом самбо выкрутит мне руку, а другой коротким хуком вломит прямо в солнечное сплетение? Мне пришло в голову ещё несколько сценариев – от скучного официального задержания (милицейский старлей с провинциальным выговором, пара сержантов) до романтически кровавого, с погоней и стрельбой, где мою роль играл смертельно раненный Ален Делон в белой рубашке свободного покроя.

Был ещё вариант ареста в самолёте, но там всё выглядело неубедительно и бестолково из-за тесноты салона. Хотя ногастые стюардессы могли добавить элемент эротики в мизансцену.

Больше всего меня поражало, что я всё ещё не сошёл с ума. Впрочем, так, скорее всего, думает каждый нормальный умалишённый. Травмированная фантазия продолжала пугать мой мозг всё новыми вариантами развития событий – тут была наспех прорисованная «Матросская тишина», зверские допросы со сталинской лампой в лицо, декабрьский лесоповал без варежек, синие церкви на бледных торсах, заточки и анальный секс.

Логика, используя крохи уцелевшего здравого смысла, тоже не могла предложить ничего утешительного. Не особо разбираясь в уголовном праве, мне было ясно, что незаконное хранение огнестрельного оружия и его применение, повлекшее человеческие жертвы, в любом суде потянет лет на пятнадцать. И это в лучшем случае. Про худший думать не хотелось, но прокурор явно будет настаивать на исключительной мере наказания.

В моей голове тут же включилась фонограмма его обвинительной речи, рисующей трагическое полотно безвременной кончины молодого и энергичного депутата, беззаветного слуги народа, неутомимого строителя новой, демократической России, воина-интернационалиста и любящего мужа. Я почти услышал чеканную фразу: «Его жизнь оборвалась на взлёте». Рука прокурора медленно поднимется, и уверенный палец ткнёт в меня. Наверняка прокурор ввернёт что-то про мою героическую бабку, дабы продемонстрировать наглядно глубину моего падения. Русский народ по традиции недолюбливает творческую интеллигенцию, неплохо относятся лишь к писателям и режиссёрам, сдержанно уважают архитекторов, чуть меньше скульпторов-монументалистов. Художник занимает нижнюю позицию, в глазах среднестатистического гражданина России представитель нашей профессии непременно бездельник, пьяница и развратник. Все три порока убедительно будут подтверждены на моём примере.

Я уже начал прикидывать основные тезисы последней речи в суде, но тут женский голос объявил о начале посадки на самолёт, следующий рейсом Москва – Амстердам.

42

Вера в спасение была зыбкой. Я не верил, что смогу вырваться, даже когда пилот приказал задраить двери, пристегнуть ремни и воздержаться от курения. Даже когда мы неслись по бетонке, я не верил. Даже когда каким-то чудом самолёт вдруг оторвался от взлётной полосы и с рёвом начал карабкаться в небо, я продолжал сомневаться.

Я прижался лбом к иллюминатору – внизу вспыхнула дуга реки, с глинистого берега сползала в воду гнилая деревня, за подробно вычерченными ёлками дымила кирпичная труба унылого заводика, дачные делянки, пёстрые и похожие на мелкий мусор, были перечеркнуты путаницей дорог с лилипутскими машинками и прозрачными рощами по обочинам, мокрые поля, лужи озёр, стальные вышки линий электропередач – всё неумолимо уносилось назад, становясь мельче, бледнее и призрачней. Даже тогда я сомневался.

И лишь когда, разодрав в клочья пасмурное подмосковное утро, мы вынырнули в пронзительную синь, во мне шевельнулся первый намёк на надежду.

– Желаете шампанского? – ласково спросила стюардесса. – Есть полусладкое, есть брют.

– Желаю брют, – робко ответил я.

– С клубникой? – Она улыбнулась мне, как любимому брату.

– С клубникой.

Шампанского я не дождался. Клубники тоже. Когда стюардесса вернулась, я уже спал. Я запретил себе думать о Ванде, даже мысленно произносить её имя запретил. Именно поэтому она и прокралась во время сна. Мне снились Таганка, мой двор, майский полдень, кулёк с отборной клубникой и та, самая сочная ягодина, которую Ванда безошибочно вытянула из моего кулька и так бессовестно сунула себе в рот. Если тебе снится кошмар, то самый простой способ проснуться – закричать