Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

скривив губы, усмехнулась чему-то своему, затаенному. — Знаешь, дорогой Петер, я родила восьмерых детей, пятерых, как говорится, отдала родине, двоих — новому строю, последняя, младшая, живет сама по себе. За пятерых погибших государство платит мне сейчас столько, что мы сговариваемся с Фабиянкой на месяц вперед. А хлеб я и так всю жизнь носила себе с поля корзиной.

— Уж лучше бы ты больше ела, чем вот этак пить, — отчитывал ее священник.

— Мой желудок принимает теперь только питье, — смеялась она.

— И ты его все ублажаешь?

— Не спорить же мне с ним! Если ему это нравится — пусть себе, я не против.

Петер только головой покачал, зато Алеш сказал так тепло, словно родной матери:

— Мама, вы должны хоть немножко о себе позаботиться! Я пришлю вам врача, он вас осмотрит; если будет нужно, ляжете в больницу. Ладно?

Чуть сдвинув тонкие брови, она пристально взглянула на него глубоко запавшими глазами и, помолчав, сказала благодушно, с легкой укоризной:

— Не выдумывай, парень! Что мне еще делать на этом свете? Жизнь прошла, и здоровье мое иссякло. Все имеет свой конец, Алеш! Наступит день, когда старые часы уже не удастся завести, и для каждого из нас солнце последний раз закатится за Урбаном. — Она снова повернулась к священнику Петеру, не обращая ни малейшего внимания на «зятя», художника. — Ты сейчас сядешь за стол, дорогой Петер, если тебе не стыдно нашей бедности и беспорядка в доме, и расскажешь, что же привело тебя ко мне? Или до тебя дошли слухи, что конец мой недалек?

Несчастный Петер совсем растерялся. И все-таки ответил:

— Мне сказали, Франца, что тебе плохо. Я уж было подумал… А ты, оказывается, у Фабиянки бываешь больше, чем дома. И пьешь.

— Пью, — кивнула Яковчиха. — Я уже как-то сказала Фабиянке: «Если вдруг умру у тебя за столом, спрячь стакан, чтобы люди обо мне после смерти не злословили». Знаешь, — продолжала она с улыбкой, хотя временами лицо ее искажалось от боли, — не хочу я умирать в постели. То есть умру я наверняка в постели, только ложиться в нее мне все не хочется! Придет время, лягу, закрою глаза и умру, а если дело будет днем, скажу внукам, пусть поиграют на улице. Немножко, совсем немножко меня покорчит — и конец.

Петер Заврх поджимал губы и учащенно дышал — эти разговоры и раздражали его и мучили. Неожиданно у него вырвалось:

— Сейчас я иду в долину. Может, задержусь там день-другой, вот я и сказал себе: Яковчихе плохо, как бы с нею чего не случилось, пока меня нет дома — может, она пошлет за мной, вспомнит, что есть на свете бог. Долго она не вспоминала о нем… И еще я сказал себе: отнесу-ка я ей сейчас святые дары, если, конечно, она захочет их принять. Я что? Я не против — пусть каждый живет, как знает…

Так же неожиданно он замолчал, словно у него перепутались мысли. Он видел, что Яковчиха чуть прикрыла глаза, однако продолжала смотреть на него из-под опущенных век. Она дышала часто, порывисто, неглубоко, верхушками легких — так дышат умирающие.

— Ты хочешь, чтобы я тебе исповедалась, Петер? — спросила она вдруг, причем так тихо, словно не хотела, чтобы это слышал кто-нибудь из гостей. Она смотрела на него, не мигая.

— Я принес тебе святые дары, Франца, — ответил он, понизив голос, удивленный внезапной переменой ее настроения.

— Но ведь без исповеди ты мне их не дашь, Петер?

— Да, исповедь… — пробормотал священник. — Конечно, она тебе не помешает. Но это, так сказать, попутно…

Вошел мальчик в штанишках на одной бретельке, в распахнутой рубашонке, в сдвинутой на затылок шапке; он оглядел людей и передал Яковчихе бутылку. А так как бабушка не давала ему новых поручений, только провела рукой по его выбившемуся из-под шапки вихру, он поспешил удрать из комнаты.

— Мама, ну зачем вы… — попытался возразить Алеш, но Яковчиха оборвала его:

— Поставь бутылку на стол, а я принесу стаканы.

Яка в необъяснимом волнении повернулся к Петеру Заврху:

— А теперь, дорогой священник, попробуй отрицать, что сегодня все случается шиворот-навыворот, особенно если учесть, что сейчас где-то в городе молодая Яковчиха с Виктором из Раковицы договариваются о том, как следовало бы еще пуще насолить нам: либо вконец разорить Раковицу и все промотать, либо вернуться туда и там наслаждаться любовью! А ты тут пристаешь со своим богом, который и в горах-то уже никому не нужен! — И он в отчаянии махнул рукой.

— Неправда, нужен! — Петер Заврх самоуверенно ухмыльнулся.

— И чего ты вообще хочешь от Яковчихи? Очнись, дорогой Петер. Время движется даже в этих горах, так или иначе оно затрагивает всех людей и меняет их. И далось тебе прошлое! Что в нем такого расчудесного, чтобы навязывать его людям? Женщина в Раковице…

— Не болтай! — перебил его священник. — Что же, здешним людям бодро шагать в это твое будущее заодно с молодой Яковчихой? Или их ждет социализм Алеша Луканца?

Вошла хозяйка со стаканами и расставила их на столе.

— Садитесь, люди добрые, надеюсь, не уйдете вы от меня просто так — не солоно хлебавши? — Петеру, который медлил и явно колебался, она сказала с усмешкой, от которой тот вконец смутился. — Садись, Раковчев, выпьем. Ну а если тебе очень уж хочется, я исповедаюсь, чтобы ты мог спать спокойно.

Петер оторопел. Он пробормотал растерянно:

— Надеюсь, не тут же ты станешь исповедоваться?

— Прямо тут, за столом, Петер, — ответила она просто.

— Тогда пусть хоть они выйдут из комнаты, — посоветовал Петер Заврх, все еще не в силах понять ее.

— Нет, они останутся — всем места хватит, — ответила она на этот раз весело и разлила водку по стаканам.

— Яковчиха! — вспылил вдруг Петер Заврх. — Да ты, никак, помешалась? Исповедь — за чаркою водки? Думаешь, зачем я к тебе пришел? — И не дав ей ответить, продолжал гневно и торжественно: — Я принес тебе святые дары! Ваша деревня относится к церкви святой Едрты, но мы со священником из долины договорились: если понадобится, я буду выполнять здесь его обязанности. Я пришел к тебе тихо, без колокольчика, потому что это могло бы тебе не понравиться. Много лет минуло с тех пор, как ты и думать забыла о боге, может, хоть сейчас ты о нем вспомнишь, Франца…

Она улыбнулась, лицо ее стало величавым, просветленным и прекрасным. Обернувшись к Алешу, она попросила:

— Хоть ты, мой мальчик, поддержи меня, — и только потом ответила священнику. — А насчет бога ты оставь, я решу сама, как мне быть с ним. Каждый по-своему…

— Завтра же, мама, я отвезу