Встретимся в музее - Энн Янгсон

которую решительно невозможно выбросить. Там лежат занавески из детской моего брата: серый фон и узор из черных корабликов с синими и красными парусами. Рисунок очень простой, в духе импрессионизма. У нас с сестрой в комнате были розовые занавески в цветочек, и в детстве я страшно расстраивалась, что мне нельзя иметь такие же, как у брата. На них можно было смотреть снова и снова, и каждый раз кораблики выглядели по-разному. Порой казалось, что они вот-вот уплывут вдаль, в иной раз их силуэты мрачно замирали на месте. Иногда они вообще не были похожи на кораблики, а казались набором линий и геометрических фигур, из которых можно было вообразить что угодно. Когда мама делала в комнате ремонт, я попросила ее отдать мне те занавески. Я хотела повесить их в комнатке на чердаке, где стоит моя швейная машинка и письменный стол, за которым я пишу эти письма, но они не подошли по размеру. Тогда я решила вообще оставить окно без занавесок, чтобы смотреть на небо без помех. Так занавески оказались в комоде.

Платье, в котором я ходила в оперу вместе с Беллой, тоже хранится в этом комоде. И светло-вишневый шелковый шарфик, купленный когда-то Беллой, с рисунком из пайеток. Белла почти сразу решила, что он ей не идет, и повязала мне на шею. В тот день я носила его до самого вечера, но больше не надела ни разу. Мне нравится его яркость и экспрессия, и я даже не исключаю, что шарфик может быть мне к лицу, если я полностью сменю гардероб. Тогда он будет смотреться как гвоздика в смешанном букете садовых цветов. Если же я носила бы его со своей обычной одеждой, шарфик выглядел бы как гвоздика в вазе засохших листьев.

Возможно, мне стоит перестать думать о «платье», «шарфике», «занавеске», глядя на вещи в комоде, и вместо этого превратить их в лоскутное одеяло. С этой мыслью я отрезала кусочек занавески с корабликами, чтобы отправить Вам, раз уж нарисовать красивую картинку словами никак не удается.

Я обещала рассказать кое-что о музыке, хотя, честно скажу, имела в виду не музыку, а поэзию. Она является частью моей жизни, как музыка – частью Вашей. Я чувствую, что и этим обязана Толлундскому человеку. Вероятно, я никогда не стала бы интересоваться поэзией, если бы Шеймас Хини не посвятил ему поэму. Белла нашла ее в библиотечной книге и переписала для меня на отдельный листок. Этот листок с написанными ее почерком стихотворными строчками до сих пор висит у меня на стене, поэтическое описание «коричневого лика» рядом с его фотографией. С тех пор поэзия стала моей музыкой. Я читаю стихи вразнобой и бессистемно, но любимые поэты посвящают меня в то, как они проживают горе, одиночество или мгновения радости. Мой выбор всегда случаен, потому что я покупаю все сборники поэзии в благотворительном магазинчике Оксфордского комитета помощи голодающим, который торгует только подержанными книгами. По четвергам в этом книжном на общественных началах работает женщина, чьего имени я, к своему стыду, не знаю. Она очень любит поэзию и хорошо разбирается в ней. Каждый раз, когда я оказываюсь в городе в четверг, я захожу туда. Женщина показывает все поэтические сборники, которые пожертвовали в магазин со времени моего последнего визита, и рекомендует те, которые, по ее мнению, могут мне понравиться. Обычно она не ошибается. Я уже собрала небольшую коллекцию, в основном современных малоизвестных авторов. Некоторые из них, насколько я понимаю, вообще не выдерживают конкуренции в глазах более глубоких ценителей литературы, чем я. Так вот что я хотела тогда сказать. Мне очень хорошо понятен смысл Ваших слов о том, что важно знать произведение, чтобы ощущать его прелесть между делом, без внимательного и вдумчивого прослушивания. Тогда мелодия будто маячит на заднем плане, всегда готовая выйти вперед на пару минут, или на полчаса, или на сколько понадобится. Стихотворение предлагает мысль или идею, которая может занимать меня в десять раз дольше, чем время, которое я потратила на его прочтение. Мне есть чем занять голову, пока руки и ноги заняты ежедневными рутинными делами. Мне уже не обязательно читать стихи, которые я хорошо знаю и люблю. Я выхватываю пару строк со страницы или напрямую из памяти и тут же ощущаю прелесть всего текста. Когда же я читаю стихотворение в первый раз, мне требуется больше времени и внимания, а если оно мне нравится, то я могу перечитывать его много раз. Тогда, с течением времени, оно может пополнить ряды стихотворений, которые я знаю так хорошо, что мне достаточно походя открыть сборник где-то по дороге от бельевой веревки до гладильной доски (а там, глядишь, и на краткий миг, когда я перемещаю вес корзины с постиранным бельем с одного бедра на другое), и уже красота зарифмованных строк окутывает меня и помогает жить.

А Вы любите поэзию?

Когда я носила своих детей, нам не выдавали отпечатки их внутриутробных снимков. Зато такие снимки моих внуков есть у невестки, я прикрепила их копии кнопкой к пробковой доске здесь, в моем рабочем кабинете под крышей. Даже теперь, когда они родились на свет и превратились в людей, которых я знаю и люблю, я по-прежнему храню те первые фотографии, хотя не могу сказать, что часто их разглядываю, да и вообще обращаю на них внимание. Я положила фотографии в ряд на письменном столе, когда читала Ваше письмо, и прекрасно понимаю, что Вы имели в виду. В них есть не просто проявление чего-то человеческого, пусть и немного потустороннего. Эти снимки обещают появление в жизни кого-то, кто пока еще незнаком, но может стать знакомым и близким.

Мэри и Василий практически сидят на чемоданах. Они упаковали все, что хотели взять с собой в новый дом, и решили организовать прощальную вечеринку. Я думала, они улизнут, ни с кем не попрощавшись. Так и представляла себе картину: еще не рассвело, а Мэри и Василий открывают дверь своего коттеджа и загружают немногочисленные пожитки в фургон. Представляла, как просыпаюсь, едва забрезжила заря, от звука заведенного мотора и провожаю взглядом фургон, который медленно удаляется от меня и выезжает из ворот. На самом деле я отдаю себе отчет, что всегда воспринимала их пренебрежение светской болтовней как нежелание вступать в контакт, стремление избегать других людей. А в реальности они никого не избегают. У них есть друзья. Они выбирают, с кем встречаться, с кем и о чем разговаривать, исходя исключительно