Письма с острова - Татьяна Борисовна Бонч-Осмоловская

Красный и Синий, один из двух – ее, один шанс на миллион – ее. Синий по-прежнему атаковал, выпуская вихрь трассирующих снарядов, но Илина почти успокоилась, уверившись в победе своего ставленника, она всегда была чувствительна к красоте и гармонии. Жизненные показатели ведь держались в норме, он бодр и уверен в себе, демонстрирует даже избыток энергии, интеллект и физическая активность полностью соответствуют сроку.

И тогда – конечно, как она могла расслабиться и успокоиться! – как раз тогда из‑за сетки разнесся вой сирен и ровный механический голос:

– Всем оставаться на местах. Немедленно прекратить незаконное действие. Всем оставаться на местах. Все присутствующие объявляются свидетелями преступления и задерживаются вплоть до выяснения обстоятельств. Всем оставаться на местах. Любое причинение вреда биоматериалу декларируется геноцидом. Всем оставаться на местах.

Илина всхлипнула и ринулась вон, не дожидаясь завершения облавы. Она сбросила металлический кожух, никчемную тяжеловесную маскирующую конструкцию, проклятые лапы пригодились хотя бы загородить вход в туннель. Илина ползла по узкому мокрому лазу, стукаясь о потолок и стены, обдирая ладони о камни, и рыдала в голос – прощай, светлая чистая клиника, прощайте, все ее накопления, ее единственный шанс, ее любимый, милый, уже совсем любимый, родной, такой смешной малыш…

Письмо тридцать девятое

«Потом бабушка стала сосной…»

Потом бабушка стала сосной.

Самой высокой в округе

С полудюжиной гнезд, галдящих

Из-за ветвей с высоты. Это прежде она

Была невысокого роста.

Теперь она раньше всех видит рассвет.

Свет бьет в глаза, поднимая птиц в небо.

Бабушка смотрит насупясь. Ее нынешняя работа —

Заметить чужие знаки: галок, ворон,

Трясогузок, молнии, сотрясенье земли.

Как бабушка всегда говорила – дожить бы

До бракосочетания внуков.

Солнце едва проникает

Сквозь рассветный туман.

Дым встает над заливом.

Знакомый дым, чайки, лысухи.

В воде видно мидий, на залитых волной камнях —

Суетливых крошечных крабов. В шерстяном платье,

Колючем, впрочем, иголки практически незаметны,

Тяжелых брошках, тяжелых браслетах,

Золото на полных руках,

Бабушка наблюдает внимательно

С высоты. Ничего не пропустит.

Она будет стоять тут долго.

Непременно она погуляет

У внуков на свадьбах. Еще пошумит там,

Благословит их, споет и станцует.

Письмо сороковое

Пятый возраст

Я встала, как привыкла, затемно. Привела себя в порядок, выглянула наружу. Как всегда – слякоть, грязь, разбросанные тут и там части тел и машин. Особенно неприятно было видеть разнесенные по кочкам осколки брони. Казалось бы, работают мелкие калибры, свиристят мимо, бессмысленно, как осы. И кочки мелкие, но почва тут в целом мягкая, чавкаешь по ней, расплевывая грязь во все стороны. Неряшливо получается.

Не люблю неряшливость. Я же прежде в школе работала, приучала учеников – сидеть смирно, руки сложить на парту, не разговаривать на уроках, пока учитель не спросит. И сидели как миленькие. Каждый год приходили такие, розочки, звездочки, зайчики, тьфу! Через месяц уже все как полагается, руки сложили, уши почистили, рты на замок закрыли. Порядок у меня был.

А здесь… слякоть, грязь, кочки, ямы. Осколки, ошметки. Тут уж приходится себе говорить – оставь, плюнь. Бывает, только наткнешься на кусок чистой земли, песка там, или сухую тропинку между кустов, только доберешься туда, развернешься… И там тоже – грязь, слякоть, эти ошметки. Злилась, конечно. Я-то отмоюсь. Каждый вечер, как возвращаюсь к себе, чищусь и моюсь, так что все снова блестит. А здесь… Ничего не поделаешь, плюнула, гусеницами растерла. И понеслась.

За скалой я наткнулась на них, стоявших по пояс в луже и пулявших из пистолетиков мне в лицо. Потоки грязи стекали по хилым плечам. Грязнули, сидели целиком в своей луже, выскочили, когда меня встретили. А как я подошла, они снова ушли в грязь целиком, только красные пузыри на поверхности. Неопрятно и глупо.

Из болота им отозвались двое других, бессвязно, бессмысленно. Глотнули металла и ушли с головами под грязь. Сплошная неразбериха, нормального завуча на них нет. Носятся как малохольные, лягушками на меня напрыгивают. И что? Ровным счетом ничего.

О, притащили кое-что покрупнее, что-то серьезнее. В полете у него голос пониже, чуть не басом, как у восьмиклассников с россыпью прыщей на слюнявых подбородках. И что? Взвизгнули и замолчали. Тридцать лет опыта преподавания, куда вам, цыплятки.

Тормоза у меня, кстати, никудышные. Надо бы проверить на базе. Зато звуковая система в порядке. И обработка воздуха. Терпеть не могу эти противные скрипы снаружи. Терпеть не могла, когда они доносились. И никто ведь не исправит, пока сама не возьмешься. Теперь много лучше. Система функционирует в норме, информация поступает, скрежет и вонь – на нуле.

Это нормально. Мы все проходим ступени настройки, отладки, пристрелки.

Говорят, у женщины пять возрастов: девочка, девушка, молодая женщина, старая женщина, летальное оружие. Когда ты достигаешь определенного возраста, тебе дают выбирать. Я выбрала танк. Многие предпочитают летающие машины, но я столько летала прежде. Помоталась по городам, по учебным симпозиумам и курсам переподготовки. На постоянной основе, по контракту, по случаю. Столько семинаров провела, аж в ушах звенело. В свое время мне это нравилось, но когда мое время закончилось – или началось, как назовете, – я выдохнула с облегчением.

Другое дело – тяжелый танк.

Теперь у меня все другое – физические потребности, психологические особенности. Вес, плотность, внешние покровы, система контроля, звуковая система… Гендерная идентификация, сексуальные предпочтения. И да, я не называю себя в женском роде, «танкеткой», по нынешней моде. Не затем я проходила перековку в боевую машину, чтобы именоваться уменьшительно-уничижительно. Мне нет дела до вашего представления об уважении к гендеру. Кто-то в самом деле считает, что боевой танк нуждается в вашем расположении и учтивой беседе?

Я поднялась на вершину холма. Здесь было потише. Всполохи взрывов, грохот снарядов, свист пуль. Все осталось внизу. Отсюда я видела и овраг, и полоску кустарника, и песок вдоль воды в ошметках тел и машин, и сотрясающееся воронками море. Сияющая строка пролегала поверх дыр в водной ряби. Как бы ни разрывалась поверхность воды, светящийся шов всякий раз сшивал и сшивал ее заново.

Письмо сорок первое

«старая женщина толкает тележку…»

старая женщина толкает тележку

по дороге. в тележке лежат