Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

с некоторых пор недоставало зуба. Для нас с ним давно наступило время потерь, мы постепенно всё теряли, но Григ, не знаю, как ему это удавалось, умудрялся накапливать потери и гордо демонстрировал их, будто богатство. В том, как он являл свой рот без зуба, не было презрения к другим, по-моему, как и у Соллерса[63], когда тот не скрывал отсутствие зуба во рту, рассказывая о своем романе «Тайный агент», помню такой сюжет. Мне виделось в этом скорее демонстративное презрение к старости: а вот не стану скрывать свою немощь, восстанавливать руины. Может быть, он, Соллерс, ставил это себе в заслугу — стареть? Или это было его тайной. Время — тайна живого существа, разве нет? Было немножко страшно на это смотреть, и все-таки классно. А что такое быть классным? Значит, ты ничего никому не должен. Можете себе представить старого даосиста с голливудской улыбкой и крашеными волосами?

Я не была старой даосисткой. А вот Григ был. Независимым. Обветшалым. Дерзким.

Миновала полночь. Новый год начался, и еще кое-что началось, и это было какое-то безумие. Пошел дождь. Дождь. Не снег. Снега больше нет. Только дождь, и это в новогоднюю ночь. Мы трое сидели в доме, как в цилиндре барабана. Все вокруг звучало. Я спросила Грига, а оттуда, с твоего места, ты слышишь мир? Он ответил, ну конечно, слышу, я еще не совсем оглох, но он мне не нравится. Он мне надоел. Я сам себе надоел. Я не на своем месте. Я, как бы это выразиться, перемещенное лицо, меня переместили, ты понимаешь, ворчал он. Я обречен вечно дрожать в ожидании надежды, и когда мне кажется, будто я замечаю вдалеке слабый отсвет хоть какой-нибудь слабой надежды, всё, она уже исчезла, ее нет. Она еще не появилась, а меня уже отвергла. Я отверженный. Я изгнанный. Меня изгнали с Земли. Во всем мире у меня есть только ты.

Я склонилась над ним, обняла, он был натянут как струна, и прикосновение причиняло ему боль. Я сказала ему, да брось, перестань, не надо, расслабься, и прижала к себе. Понемногу тело Грига обмякло, он вновь сделался живым, забавным, обаятельным. Он встал. Распрямил плечи, стал гримасничать, как клоун, подтянул сползшие с ягодиц черные джинсы и закричал: Да он когда-нибудь придет, этот чертов конец света? Чего он тянет? Нам еще долго так мучиться?

— Да какая разница, — ответила я, — весь мир, сама идея мира, душа мира… все хреново.

— А что это — душа мира? — спросил Григ. — Она вообще существует?

Я была уверена, что свеча существует, что существует ее дрожащий свет, но чтобы делать из этого вывод о существовании души мира, надо было напиться, а в родниковой воде, которую мы пили, не было ничего опьяняющего. Признаю, что в этот Новый год № 3 в Буа Бани я охотно выпила бы шампанского, отсутствующего среди запасов нашего гранд-отеля, вместо того чтобы из духа противоречия пытаться соблюсти правила игры, и все ради чего? Чтобы в конце концов признать, что не веришь в душу мира?

И тогда Григ вспомнил, что у нас осталось несколько бутылок грушовки. Одну из них он открыл с громким хлопком. И мы чокнулись.

Затем Григ поднялся к себе в комнату, чтобы почитать. А я осталась одна сидеть у печки между двумя аккуратно сложенными штабелями: дров и съестных припасов. Несмотря на грушовку, счастливой я себя не чувствовала. — В самом деле? — Нет. Я рассчитываю каждый шаг. Я устала. Я сделала слишком много шагов. — И что? Так представь себе, что ты умерла и имеешь право вернуться на Землю только на одну эту ночь. Эту ночь, которая из-за синего черничного цвета будет называться, предположим, «Увольнительной для живых мертвецов». Ну давай, просто представь себе. Итак, я влезла в шкуру мертвеца, а это хуже, чем шкура моего потрепанного тела, на мгновение крепко зажмурилась, потом открыла глаза, и крошечные пылинки вокруг стали волшебными, и все вещи вдруг вспомнили меня, пламя свечи, треск огня, бутылочки грушовки, сделанной из наших собственных груш в маленьком кооперативе, я налила себе еще стаканчик, грушовка имела кислый вкус, нисколько не волшебный, одним словом, не благородный напиток, не сакральный, ничего святого; вкус и правда был очень кислым, очень земным, и я почувствовала себя счастливой в своем теле. Я до сих пор помню тот вкус и невероятное чувство благодарности — как будто одно зависело от другого, — и это ощущение освещало всю ночь, всю стылую ночь. Как будто розово-зеленое полярное сияние.

40

В последующие дни я осознала, что мы переступили некий порог, сменили год, мы оказались уже не в прошлом году, а дальше, казалось, даже воздух изменился. Вроде бы — что может быть естественнее? И все же меня это беспокоило. Куда мы идем?

Утром мы проснулись, омытые странным желтым светом, как будто чей-то желтый взгляд просочился сквозь небо и наблюдал за нами через завесу. Покров, наброшенный на мир. Желтый прикровенный взгляд не оставлял нас весь день, окутывая Буа Бани рассеянным светом, который пропитывал и насыщал все вокруг. Еще немного, и можно было бы подумать, что Земля состарилась лет на двадцать.

Сирокко, сказал Григ, посмотри, он провел рукой по подоконнику, а потом показал мне ладонь, покрытую золотистой, почти оранжевой пылью. Пустыня добралась до нас. Она идет с опережением.

41

Так и начался новый год. Однажды, когда мы гуляли по нашей привычной дорожке и добрались до кладбища, Йес принялась лаять у рябины, покрытой красными высохшими ягодами. На высоте человеческого роста я нашла черную коробочку, спрятанную в ветвях, а в ней камеру слежения. Я, конечно, сорвала ее. Принесла в Буа Бани. Разобрала. Внутри находился детектор движения с прибором ночного видения на светодиодах. Я вытащила карту памяти и посмотрела на компьютере. Сойка, потом дрозды, а на одной из картинок можно было различить человеческий силуэт, кроссовки и рюкзак. Это чтобы ловить тех, кто делает граффити на кладбище, сказал Григ. А ты вбила себе в голову невесть что.

Ну вбила или не вбила, я продолжала в обществе Йес — уши навострила, глаза вытаращила — исследовать нашу часть горы тринадцать километров в диаметре. Самая сердцевина Буа Бани.

В другой раз мы наткнулись на ресторанчик высокой кухни прямо посреди леса, часах в двух ходьбы от дома, я слышала о нем, но видеть не приходилось. Настоящее