Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

очаровательный Планту, гениальный Планту, прощаясь со зрителями одной телевизионной передачи, в те времена мы с Григом еще наблюдали по телевизору за гибелью мира, обозвал Грету Тумберг истеричкой, стоило ей возмутиться трусостью наших правителей.

И все смеялись.

Тут я заявляю протест.

Я считаю это максимой: писательство может родиться из возмущения, из бунта, стать битвой, быть протестом.

Помнишь, я тогда еще сказала: или мы боремся, или ложимся спать. Как может бороться писатель? И как может бороться писа–тельница, коль скоро мы делаем это различие? У нее другое оружие, чем у писа–телей? Я имею в виду книги?

34

Моя мать, дочь и внучка учителей начальных классов светской государственной школы, дитя словарей, то есть дитя французского языка в самой его патриархальной форме, умудрилась — благодаря собственной матери — сберечь языки своей деревни с ее садами, заборами и оградами, языки цветов и животных, в общем, моя мать объяснила мне, что такое центр и края.

35

Как ни странно, годы, последовавшие за солнцестоянием нашего первого лета в Буа Бани, были отмечены не только демонстрациями детей и ответными демонстрациями философов, не только торнадо, кораблекрушениями, пожарами, наводнениями, землетрясениями или ежедневными проявлениями человеческой жестокости, противоречащими Нюрнбергским принципам[54] и Женевским конвенциям, но и некоторыми событиями, внушающими оптимизм в отношении будущего Земли. Время от времени сообщалось об открытии новых биологических видов, словно природа не переставала проявлять себя, производить и воспроизводить, создавать и порождать. Неутомимая. Мы уже описали два миллиона биологических видов, осталось открыть еще десять миллионов.

Той зимой, после появления Йес, я составляла списки, распечатывала картинки. Письменный стол был завален новостями о новых биологических видах, помню однажды я говорила с Григом об обезьяне Скайуокер[55], обнаруженной в Бирме. И о Тапанульском орангутане, новом виде человекообразных обезьян. Его обнаружили в лесных массивах штата Качин. Взбитая прядь волос на голове придавала ему сходство с Элвисом Пресли. Знаешь, почему его легко обнаружить, когда идет дождь? он сидит, засунув голову между ног, и отфыркивает воду, льющуюся у него из носа, так что слышно издалека. А еще открыли карликовую акулу. Песчаную черепаху. Морских улиток, раскрашенных в цвета радуги. Новый вид рогатой гадюки, гадюки Матильды. Эдакий тигр, который, убивая, меняется в цвете. Тигр-цветок[56].

Можно подумать, сотворение мира продолжается, сказал Григ, подтрунивая надо мной.

Я заговорила снова, чуть успокоившись, ты же понимаешь, обнаруженные биологические виды — это не значит новые виды, возникшие на наших глазах. Это просто означает еще не описанные виды. Да, признаю, это не так здорово. Вот, например, впер-вые обнаружили Мyotis zenatius, вид ушастых летучих мышей, обитающих лишь в нескольких пещерах горных массивов Марокко и Алжира, очень редкий и уязвимый вид. Или Myotis Crypticus, европейская летучая мышь, живет в итальянских, французских, швейцарских, испанских лесах. Тоже очень редкие и уязвимые. Вполне возможно, оба этих вида должны быть внесены в список животных, находящихся под угрозой исчезновения.

Только открыли, и сразу под угрозой исчезновения, ответил Григ, ничего удивительного, Софи, он принес бутылку малиновой водки и две маленькие рюмки из стекломассы, свет в них переливался совершенно непонятным образом, словно в стекле была заключена таинственная субстанция, вообще-то оксид урана, так что эти рюмки наделяли нас чем-то вроде ультрафиолетовых ультрасовременных познаний, познаний о пределах видимого мира. Чтобы и у нас имелся опыт взаимодействия с миром мертвецов. Мир кишит мертвецами, продолжал Григ. Вырубленные леса. Исчезнувшие цивилизации. А в качестве воспоминаний остается пепел. И, проворчав «Сам Эпикур отошел», а затем повторив три раза по-латыни Ipse Epicurus obit Ipse Epicurus obit Ipse Epicurus obit[57], и добавив еще: вот бардак, черт, Григ предложил тост за всех наших покойников.

Я ответила: Остается только видеть мир таким, каков он есть, со всеми его пятнами, дырами и пороками, но и с чудесами тоже, уверяю тебя, Григ, среди его заржавленных звеньев и развалившихся конструкций еще встречаются чудеса. «Наслаждайся мелочами», добавил Лафонтен, который валялся у нас на кровати с металлической сеткой среди множества дурных новостей.

36

В Буа Бани жили две малиновки, зимой они влетали в окно моего кабинета. Я кормила их ореховой крошкой. Им она нравилась куда больше, чем семечки подсолнуха, которые не получалось расколоть слабыми клювами, способными разве что разгрызть насекомое. Я выжидала, когда они запоют. Наша жизнь была соткана из крошечных музыкальных знаков — нот их песен. Она такая грустная, песня малиновки, такая тонкая, трогательная, хрупкая, как будто сама вот-вот расплачется. Я ждала, но нет, песня так ни разу и не расплакалась. Всегда была как будто на грани. Песня на грани слез.

37

Когда я просыпалась одна и вставала, дом казался больше. Я занимала его целиком. Я становилась домом. Я его наполняла. Голова касалась крыши, глаза становились окнами, уши стенами. Я начинала слушать по-другому. Словно подстерегала другие голоса. Я слышала все голоса, которые переставали звучать, когда остальные домочадцы просыпались тоже. Я более чутко воспринимала грубость самых простых вещей, всю эту грязь мусора, золы, спичек. И радовалась, что удалось разжечь день, пустить его, как лошадь, в галоп. И сказать себе: мы не сдаемся.

Но прежде всего, проснувшись, я выходила из дома и шла мыться к водопойному желобу. Да, теплому душу я предпочитала укусы холода, неэкономно льющуюся воду, толстую, как рука дровосека, струю зимой, упругую, сильную, поющую, упрямую, бьющую о край желоба, всё отдающую, в мгновение всё разрушающую, эту праздничную раздачу проточной воды, бьющей сильной струей из земных недр, которой я подставляла тело, сжавшееся, как пружина. Истинное рождение на свет, взрыв.

Потом во всю прыть возвращаться домой, стуча зубами от холода.

Одеться.

И зажечь наконец огонь. Открыть пасть печи. Засунуть туда сначала «Ле Монд», ее губительные, смертоносные страницы, смятые обеими руками, затем сучки, щепки, древесные стружки, лучины, разрубленные топором на четыре части, а поверх, наискосок, как если бы мне вздумалось соорудить индейский вигвам, три длинных полена и, наконец, поднести спичку, подождать, получится не получится, получилось, и вот восторг, ура, воздушная тяга, во весь дух туда, наверх, к крыше, вау, вау, вау.

Каждое утро около четырех часов летом, около семи зимой, когда я просыпалась, горя желанием тут же отправиться на поиски слов, воздух вокруг дома наполнялся птичьим свистом. Как-то я пыталась объяснить одному школьнику, крайне обеспокоенному исчезновением птиц и не желающему воспринимать «Ланселота Озерного» Кретьена де