Собака за моим столом - Клоди Хунцингер

крепостное сооружение с низким фасадом, с односкатной крышей. На окнах плотно задернутые занавески в мелкую красную и белую клетку. Розовый песок паркинга. Огромные машины. Этот ресторан, я читала, настоящая тихая пристань. За год здесь готовят около пятисот косуль. Двести пятьдесят ланей. Пятьдесят оленей. Шеф-повар любит охотиться сам. Дичь готовят по старинным рецептам, неспешно: мертвый олень должен «созревать» два месяца, только потом труп будет соответствовать требованиям высокой кухни.

Фирменным блюдом был язык лани под соусом «грибиш» — уксус с яичным желтком и травами. Язык вырезали, разделывали, готовили и подавали на тарелке, в меню блюдо так и называлось «Слово лани». Если кто-нибудь хоть раз в жизни слышал, как кричит лань, тот знает, какие это нежные мелодичные звуки. Может быть, повар решил, что гостям приятно будет послушать «стоны скорбной феи»[64]? Нет. Здесь никто и не подозревал о каких-то там феях.

Мы с Йес сидели (я на корточках, Йес на задних лапах), спрятавшись под длинными ветвями ели. Из ресторана вышла какая-то пара, было четыре часа или, если вам так больше нравится, шестнадцать ноль-ноль, оба курили сигары. Как будто Лаура Бетти и Дональд Сазерленд после своего злодеяния в фильме Бертолуччи «Двадцатый век». Йес задрожала, но не произнесла ни слова.

Я очень боялась, что она начнет лаять. Не на этих пожирателей ланей, а на звук гармоники, что раздавался из двери здания с низким фасадом. Для ушей Йес не было ничего более ностальгического — после скрипок и виолончелей, — чем стеклянная гармоника, состоящая из стеклянных полусфер, нанизанных на горизонтальную вращающуюся металлическую ось и погруженных в ящик-резонатор с разбавленным уксусом. На ней играл даже Глюк, а Моцарт, я читала, завороженный волшебным звучанием этого инструмента, сочинил «Адажио для стеклянной гармоники» (К. 356) и «Адажио и рондо для стеклянной гармоники, флейты, гобоя, альта и виолончели» (К. 617), Йес их просто обожала.

Не забудь о концерте в фильме Феллини «И корабль плывет», позже скажет мне моя издательница, все эти поющие на столе хрустальные стаканы, а вокруг повара, дирижер, и еще эти, помнишь, простодушные звуки, от которых хочется плакать, в «Музыкальном моменте № 3 фа-минор» Франца Шуберта.

Но превыше Моцарта для ушей Йес был лай Симуса, собаки из музыкального альбома «Meddle», или Мадемуазель Нобс, тоже собаки, в «Live at Pompeii» группы Pink Floyd, и то и другое в сопровождении простой гармоники. Я однажды совершенно случайно обратила внимание, что, когда я проигрываю два этих блюза, Йес сходит с ума и воет точно в ритм, распевая вокализы.

В общем, несмотря на звуки гармоники, что раздавались из помещения, пока дверь оставалась открытой, Йес молчала, прижавшись ко мне, ее сердце билось, мое тоже. Когда автомобиль исчез из виду, я с облегчением достала из кармана яблоко, надкусила, долго жевала и, вывалив содержимое на ладонь, протянула Йес, и так мы сидели, морда к морде. Она и я. Два существа, совершенно случайно оказавшиеся рядом на Земле. Скрещение двух линий жизни, двух из нескольких миллиардов.

Я подумала, что через несколько лет для меня все будет кончено.

Примечание: Наступает ночь. Вдалеке синеют челюсти Альп, а светло-охровый луг похож на зверушку, которая бьется и трепещет, зажатая в зубах.

42

Как-то ночью, кажется, это было в феврале, я услышала, что ветер гудит в мореновых отложениях как-то по-другому, не как раньше, и подумала, что это зубы дракона, тысячелетия назад посеянные Кадмосом[65], — мифы не отпускают нас, — они проросли и превратились в солдат будущего.

Я читала накануне «Монд», онлайн-версию. Министр вооруженных сил говорил об этом как о чем-то вполне естественном. У молодых людей собирались спросить, согласны ли они подвергнуться операции на мозге и пожертвовать индивидуальностью, чтобы превратиться в идеальных усовершенствованных солдат, не ведающих страха и усталости, не рефлексирующих, не сомневающихся, свободных от таких предрассудков, как мораль и этика. Следует заметить, что их противник тоже будет существом усовершенствованным и тоже свободным от морали и этики. А как иначе?

Мне казалось, я засну быстро, но, поскольку тьма сгущалась и вместе с ней сгущалась тревога, надвигаясь, как поезд-призрак, я чувствовала, как в ночи меня обступает весь род человеческий: организм среди других организмов планеты, ничего божественного, вообще ничего особенного, просто плесень, которой управляет могущественный природный порядок, он управляет вообще всем. Я почувствовала, что осиротела. Но кто умер? Или что?

Текстура нашей постели — хлопок (простыни), шерсть (одеяло), пух (подушки) — прильнула ко мне. Кровать, стены, вся комната, казалось, живут своей жизнью, в своей анархистской обветшалости. Почему эта обветшалость такая умильная и такая анархистская одновременно? Почему она так трогает? Почему вы не можете расстаться с тем, что истрепалось и годится только на выброс? Почему все сломанное и вроде бы ненужное шепчет вам: я здесь? И, как никогда, остро я ощутила рядом с собой, справа, присутствие маленького животного. А слева — старого ребенка. Оба крепко спали, наверное, им снились сны. А вокруг нас сумерки во всем своем великолепии. Если широко раскрыть глаза, чувствуется вибрация, будто хлопьями сыплются молекулы из мягкой тусклой бесконечности. Я долго сидела, чувствуя, как пульсирует наше существование, словно мы находились под защитой лесной голубки, укрывшись ее опереньем. Потом пошевелила рукой, с трудом, пальцами, с трудом, прищурилась, медленно наполнила легкие воздухом, расширяя их как можно сильнее, и сказала себе: мы живы, мы вместе дышим. И так будет. Мы будем жить нашим маленьким сообществом. We few, we happy few, we band of brothers[66].

Просыпаясь ночью, я часто думала о своей караульной службе. Закрепи фонарь на лбу, такой специальный лобный фонарик, чтобы освещать то, что тебя окружает, повторяла я про себя. Освещать то, что мы скоро утратим. Освещать утрату. Вот это работа. Невероятное шествие утрат, и какое быстрое. Все, что утрачивалось, утрачивалось стремительно, я бы сказала, с ускорением. Порой утрата представала передо мной как черная дыра, безнадежность. И я говорила себе: а вот и нет! И нет никакого черного реактора. Нет никакой сдерживающей системы. Оставь в покое Шеллинга и его теорию зла как самостоятельного начала. И вот — хоп! — утрата уже казалась белой. Белой клеткой. Я думала, так-то лучше. «Охота на Снарка»[67]. А потом утрата становилась розовой, и красной, и пурпурной. И я говорила себе: да! вот оно! давай, наслаждайся последними радостями существования, как пересекают «луг, усеянный крестовником с желтыми цветами, мальвами с розовыми верхушками и обелариями с