Последний человек в Европе - Деннис Гловер

успеха он бы не смог обеспечивать ее так, как хотелось большинству женщин ее класса. Может, он и учился в Итоне, но ему не светят большое наследство, должность редактора «Таймс», высокое положение на госслужбе. Но ее это как будто не заботило. Совершенно. Она бы не заставила его бросить все ради какой-нибудь чинной преисподней, пятисот фунтов в год да домика с зеленой калиткой, принадлежащего строительному обществу.

– Вокруг никого. Сейчас, пока можно. – Она взяла его за руку и повела в рощу у тропинки. – Поедим потом.

Пройдя несколько рядов деревьев, они вышли на поляну, почти целиком окруженную стеной невысоких стволов – природная крепость. Поляна казалась смутно знакомой, словно вышла из детства. Они встали друг перед другом. Еще до того как поцеловать его, она разделась, складывая одежду на траве в виде постели; он повторял за ней, скатав куртку в подушку. «Она это уже делала, и наверняка не раз», – подумал он. Наконец она дошла до нижнего белья, которое скинула без лишних церемоний.

Он наблюдал с благоговением, понимая, что это такое: бунт не только против общественной морали, сковывавшей их поколение унылыми приличиями, но и против бедности, которая мешала счастью таких, как они, – небогатых «низов верхов среднего класса». Ее раздевание – политический протест против Англии, который можно провести лишь в уединении, когда тебя не видят садово-коттеджная цивилизация и блюстители нравственности, когда забываешь о продавцах с их рекламой, договорами о покупке в рассрочку, планами сбережений и бесконечными счетами. Если тебя за этим застанут, социальная гибель неминуема – и рано или поздно так все и кончится, если им хватит глупости это повторить. Но пока что Оруэлл выкинул это из головы и просто жил.

* * *

Лондон, январь 1936 года. В предыдущий вечер он дописал роман, и теперь руку оттягивал черный чемодан с рукописью и копиями, который он нес своему издателю – Виктору Голланцу. И хотя путь был неблизкий – по меньшей мере два часа от Гринвича до Ковент-Гардена, – он решил пройтись пешком: и на автобусе сэкономит, и день займет. Что ему еще делать теперь, без романа? Может, в пути даже придумается новый сюжет.

У реки он почувствовал, как от ее глади хлестнул ветер, пронизал его тонкое пальто. Он помешкал и взглянул поверх ледяной воды на Ист-Энд, квартал рабочего класса. Снова нервно вспомнилась рукопись, в этот раз – стихотворение Гордона Комстока.

Налетчиком лютым, неумолимым

Тополя нагие гнет, хлещет ветер.

Надломились бурые струи дыма

И поникли, как под ударом плети.

Мрачновато, да, но ведь неплохо; оставалось надеяться, что Голланц тоже так подумает.

Он снова сдвинулся с места. Мрачность. И почему ему так хорошо удается мрачность? Очевидно, если хочешь рассказать о неудачнике, без мрачности не обойтись. Но много ли авторов прославились, наводя на людей тоску? Такие писатели обычно становятся знамениты уже после смерти – как Гиссинг[9]. Кто же покупает книжки, чтобы погрузиться в уныние? Когда работаешь с десяти до шести, хочется капельку счастья и удовольствия. Взять, к примеру, Во… но он не дал себе об этом задуматься. Из-за этой самой мрачности, вдруг понял он, ему никогда не жить в браке. Он взял кусок кирпича и бросил в воду, но тот только плюхнулся в ил. Айлин снова отказала – чтобы не стать для него бременем, сказала она, хотя значило это, конечно, что она не хочет опускаться еще ниже, чем сейчас. Потому-то он и изменил концовку своего романа.

Гордон, голодающий поэт, не скис и не умер от чахотки, как планировалось изначально, а обрел счастье, женился на своей Розмари, вернулся на работу в рекламном агентстве и зажил в настоящем пригородном уюте, даже с фикусом в прихожей. Неправильно, конечно; зато бестселлер решил бы все проблемы. Можно уйти из книжной лавки и купить себе хороший дом, как у Во, – пусть и не такой роскошный.

Любой другой издатель бы только радовался такому подходу, но, скорее всего, не Голланц – он социалист, если вообще не коммунист. Мрачность – таким, как Голланц, только ее и подавай: неудачи национального масштаба. Лишь повергнув народ в уныние, они добьются своей революции. Оруэлл вспомнил письмо, где расписал доводы в пользу новой, оптимистичной концовки, надеясь на аванс побольше из-за будущей популярности романа, и теперь вдруг понял, каким был дураком. Мрачность – его удел. Впредь он не станет подслащать книги. С головой в грязь – вот куда лежит его путь, но обратно – никогда.

И снова чемодан показался тяжелым. Может, запустить его в реку да посмотреть, как его подхватит грязное течение, – как когда он выбросил рукопись своего первого романа в канаву у Гар-дю-Нор? Гордон – изначальный, настоящий Гордон из первого черновика, а не бесхребетный и слащавый Гордон из второго – так бы и сделал, да еще сам бы прыгнул следом.

Его отвлекло гудение. Глядя на аэроплан, летящий в аэропорт Кройдон, он представлял, что сотворила бы всего пара бомб с верфями Вест-Индия-Докс перед ним. «Вот что нам нужно, – подумал Оруэлл, – хорошая война». Вот тебе и несчастливая концовка для цивилизации – и поделом! Все же знают, что война будет, так к чему оттягивать? Эта мысль должна бы печалить, но в сравнении с альтернативой – побираться, как нищему, – и окопы покажутся заманчивыми. Можно будет пойти в военные корреспонденты. Он уже забыл о весе чемодана и просто шагал вперед.

В конторе на Генриетт-стрит он нашел Голланца – лысеющего, с клоками седых волос у висков, обрамляющих овечье лицо, – в его потертом кресле, обитом коричневой кожей, со стопкой гранок в руках.

– А, Оруэлл. Хорошо. Садись. – Издатель показал на канапе напротив.

Оруэлл достал из чемодана роман.

– Ты получил мое письмо? О новой концовке?

– Да. Что ж, сперва поглядим, как читается. – Голланц словно взвесил стопку в руках, потом быстро пролистал и положил на пол, к другим стопкам.

Оруэлл воспользовался моментом.

– Я знаю, что ты любишь в своих книгах… – Он поискал нужное слово. – Реализм.

– Не переживай, Оруэлл. – Голланц взял со стола книгу в ярко-желтой суперобложке. «Таверна „Ямайка“» Дафны Дюморье[10]. – Только что со станка. На фоне такой мрачности твои вещи читаются как комедии. Впрочем, все равно уверен, что «Таверна» хорошо разойдется.

Оруэлл почувствовал себя дураком.

– Я там упоминал об авансе с продаж…

Голланц улыбнулся и не стал перебивать.

– Просто… Сам знаешь, как бывает. Мне нужны хоть какие-то деньги, чтобы начать следующую книгу. И жениться.

– Вообще-то,