Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Бога нет, — заявил Хлебш решительно. — Для нас с тобой его не будет, так и знай…

— Пусть, только лампадку я зажигать стану, уж это ты мне разрешишь, — сказала она кротко. — Я обещала матери. Ведь у нас в горах лампадки горят в каждом доме, даже у тех, кто работает на фабрике. Они тут горели всегда, так сказывают люди.

Именно в эту минуту перед ними остановились священник Петер Заврх, художник Яка Эрбежник и партийный работник Алеш Луканц — последний был так поражен, что невольно воскликнул:

— Ты ведь Малка Полянчева, или, может, меня обманывают глаза? Утром церковный сторож на Урбане сказал, ты хоронишь своего мужа Тоне. А сейчас ты сидишь тут с Хлебшем, если не ошибаюсь.

Малка и Хлебш оторопели. При этом Малкино бледное лицо залилось яркой краской, словно к нему прилипли лепестки дикого мака.

— Умер мой бедняга, — вздохнула она, и на глаза ее, словно по заказу, навернулись крупные слезы, — похоронила я его как подобает: пришли партизаны, отвезли гроб в долину и даже речь сказали на могиле…

— А ты не зашла ко мне предупредить, — Петер Заврх вдруг вспомнил свои обязанности духовного пастыря, — чтобы я принес ему святые дары. Вот и умер он без причастия — как дикий зверь.

— Уж я так его уговаривала, — запричитала Малка, — а он в ответ меня даже обидел. Сами знаете — кто побывал в лесу, в партизанах, о боге не хочет и слышать. Что же, мне нужно было ссориться с ним, с умирающим, если мы и раньше-то никогда не ссорились? А в долине, — вздохнула она, оправдываясь, — партизаны все хорошо устроили, только в церковь нести его отказались, а мы, слабые женщины, не могли, капеллан и звонарь из церкви святой Едрты тоже не захотели; не мог же он сам, бедняга, войти туда.

— Он и живой никогда в церковь не ходил, — рассердился Петер Заврх.

— Не ходил, — согласилась она покорно. — Капеллан из церкви святой Едрты так и сказал: «Если он живой не ходил, не стану же я его мертвого насильно тащить в церковь!» Окропил его святой водой, прочитал коротенькую молитву за упокой души, так мы его и похоронили — наполовину по-церковному, наполовину по-гражданскому, так что все могут быть довольны — и бог и народная власть.

— Ладно, — сказал Петер Заврх строго и, кивком указав на Миху Хлебша, спросил свысока: — Я вижу рядом с тобой мужчину, он тебе что, родственник?

От этих слов кровь прилила Михе к лицу — ему было неловко перед Малкой и Алешем, которые могли о нем плохо подумать, и он сказал в смущении:

— Никакой я не родственник. Этого еще не хватало! — Он поднял протез, словно показывая его священнику. — Но мы станем родственниками, если что-нибудь этому не помешает. Мы собираемся пожениться, как только у Малки кончится срок траура, понятно, самый короткий.

— Похоже, тебе не терпится перебраться к женщине! — сердито сморщился священник.

Хлебш тоже нахмурил брови и ответил с язвительной усмешкой:

— Вам, я так думаю, не больно захочется стирать себе рубашки. К тому же у меня есть кое-какие права на эту женщину. У Малки плохое сердце, а жить нужно и ей и мне. Выходит, из-за траура мы не можем съехаться? Ни люди, которые так любят смотреть на скорбящих жен, ни правление в долине — никто не позаботится о том, на что ей жить во время траура. Нет, в правлении никто не скажет: «Выдадим Малке пенсию мужа за следующий месяц, пусть она его спокойно оплакивает…» Шиш!

— Потому что траур не продуктивен, — вздохнул художник и пояснил, видя, что его не понимают: — Траур не относится к производству и не дает прибыли.

— Не дает, — поддержал его Миха, — попросту говоря — на траур не проживешь, поэтому так будет лучше для нас обоих, и у Малки появится кое-что на прожитье; а мужа пусть себе оплакивает хоть каждый день — все равно выкроит времечко и постирать мне, и заштопать, и сварить нам обоим какой-нибудь нехитрой еды — из того, что мы, Алеш, едали тут в партизанские годы. — И он поспешил оправдать Малку: — Ей, бедняге, много нельзя работать, у нее совсем никудышное сердце.

— Никуда, совсем никуда не годится мое сердце! — воскликнула Малка, радуясь возможности вставить словечко, тем более что священник поглядывал на нее с явным укором.

— Яка знает, какое оно у меня, правда? А теперь ты, Алеш.

ПОЩУПАЙ МОЕ СЕРДЦЕ,

приложи руку вот сюда и мигом почувствуешь, как оно колотится.

Луканц и опомниться не успел, как она оказалась рядом и схватила его за руку. Ошеломленный, он не сопротивлялся, даже когда Малка стала запихивать его кисть себе под расстегнутую блузку. Лишь в последний момент, красный как рак, он успел отдернуть руку. Тогда на выручку пунцовому Алешу подскочил художник и, насмешливо прищурившись, воскликнул:

— Ладно уж, Малка, давай я пощупаю за всех троих. Конечно, если нашему добродетельному священнику не захочется, так сказать, собственноручно обследовать твое сердце, чтобы понапрасну не обвинять тебя в тяжких грехах. Знаешь, ведь богу не все равно, имеет проступок оправдание или непременно требует возмездия. В этом вопросе он большой педант.

Онемев, священник таращил глаза на художника, пока тот засовывал руку в разрез Малкиной блузки.

— Я прямо так, подружка, — сказал Яка, — сквозь одежду хорошо не расслышать.

— Что же, давай, — ответила Полянчева, — сейчас оно у меня уже немного успокоилось — ведь мы с Хлебшем давно тут сидим.

Запустив к ней за пазуху руку, Яка с чуть приметной усмешкой взглянул на священника и сказал с затаенной издевкой:

— Может, Малка, нашему священнику тоже следует потрогать твое сердце, как ты на это смотришь?

— Потрогайте, преподобный отец, — смиренно попросила его Малка и подошла к нему, приведя в неописуемое изумление Алеша и в еще большее Хлебша, который вообще уже не мог ничего понять; крайне поражен был и Петер Заврх. — Потрогайте, чтобы и вправду не судить меня слишком строго, ведь бог будет ко мне милосерднее, если узнает, что вы потрогали мое сердце. — Она попыталась скромно оправдаться: — Не сама же я положила себе в грудь такое плохое сердце. Каждому его дает бог. Доктор Прелц подробно осмотрел меня почти голую, ну прямо в чем мать родила, и сказал, что мне совсем нельзя работать — иначе будет приступ. Ну, пощупайте, преподобный отец, — попросила она как смущенный ребенок, глядя большими синими детскими глазищами в его водянистые, с воспаленными веками, утомленные глаза. Не успел испуганный и вконец растерявшийся священник прийти в себя, как она уже схватила своей мягкой женской рукой его старческую, увядшую и положила