Дни убывающего света - Ойген Руге

как-то сами росли, время от времени только поливать приходилось, шланг открыл и готово, такая вот легкая жизнь в Германии, в Славе ей никто и не верил, легкая она, а с другой стороны — всё как-то обособленная, Ира только и делает, что ругается, иногда спросишь себя, не зря ли продала дом в Славе, а что поделать, косточки старые, уже и по лестнице не подняться покрасить ставни, нет, она не жалуется, но как-то потихоньку уже и пора, как никак семьдесят восемь ей, ее сестры даже до двадцати не дожили, Люба и Вера, лежали где-то, между Гришкиным Нагаром и Тартарском, а она вот всё еще тут сидит, в этой Германии, даже пенсию получает, триста тридцать в месяц, сначала вот на похороны копила, всё боялась, что умрет раньше, чем на похороны успеет накопить, и кто его знает, вдруг бы ее сожгли, как это тут делают, между тем накопила уже на трое похорон, а всё еще тут, всё еще складывает свою пенсию в наволочку, одну сотню сразу Саше отдавала, Ира-то денег не брала совсем, ей не надо было, понимаешь, с гонором, такой и была всегда, злило это Надежду Ивановну.

Тут в дверь постучали, Курт спросил, пойдет ли она, на день рождения Вильгельма. Господи, утром рано она еще помнила про это, но потом голова старая всё забыла, а признаваться в этом не хотелось.

— Конечно, пойду. Как же.

Вот только цветочный магазин у кладбища уже закрыт, «ах ты, растяпа!», ну что ж, у нее еще была коробка конфет — только бы не от Шарлотты с Вильгельмом: они ей всё время дарили конфеты, хотя она их вообще не ела, но ничего-ничего, ей было чем угощать, когда Саша с подружкой приезжал, Калинка или как там ее, его новая подружка, сбежала она с ним в Америку или осталась? Неплохая она была, ручки вот только чересчур тонкие, к работе негодные, но работать она и не работала, а была актрисой, и худенькие в кино, в конце концов, тоже нужны, или подарить Вильгельму огурцы, хорошие огурцы, посоленные по-уральски, с укропом и чесноком, Саша их шибко любил, но вот подходящий ли это подарок на день рождения, надо у Курта спросить, как никак девяносто, это не шутки вам, а выглядит молодцом, Вильгельм, почти на восемьдесят, и всегда в костюме, вылитый министр, и говорил так всегда, значительно, сразу было видно, что мир повидал, на корабле по морю плавал, боженьки упаси, она один раз видела его, море-то, до небес одна сплошная вода, в Славе ей никто не верил, а на самом верху, на самом краюшке медленно ползли крошечные кораблики, как по коньку на крыше, ужас, уж лучше железная дорога, она хоть на божьей земле, едешь, так и не страшно, а уж как привыкнешь даже и заснуть можно, она заснула потом, проснулась, а уже раз, и в Германии, а она даже и не знала, сколько проехала, Саша как-то хотел показать ей на карте — будто на карте можно углядеть, насколько далеко от Тартарска, например, до Гришкиного Нагара, на карте это расстояние всего-то в четыре пальца, а на самом деле четыре года, четыре года они шли, или дольше, она уж и не помнила, вечность они шли, сколько себя помнила, столько и шли, шли. Тартарск, где она родилась, честно говоря, она уже и не помнила, отец не вернулся с лесосплава, сказала маменька Марфа, позже вдруг оказалось, что он на войне погиб, одна сплошная темнота, в которой они шли, и единственное, что она видела, когда вспоминалась дорога, неясный нечеткий образ: дорога, которая никак не заканчивалась, а когда смотришь вниз, то видишь только собственные грязные ноги — вот первое воспоминание, и еще вечная жажда и что ладонь была красная от крови, потому что била себя по лбу, отгоняя бесчисленных комаров.

Она надела платье, добротное, сиреневое с золотой нитью, немного, скажем так, не по возрасту, в Славе такое никто не наденет, но здесь чего только люди не носят, даже старики. Когда она была в клубе имени Фольксо-Дали-Ритета[27], один раз в год, с бесплатным входом, она любила туда ходить, когда ноги еще ходили, даже если не знала танцев, указанных в программе, просто плясала, как у себя дома, по-уральски, ликерчику выпьешь и вдруг — все уже танцуют, по-уральски почти, главное — в туфли влезть, добротные туфли, Ира ей принесла, но оплатило государство, снова никто в Славе не верит, такие туфли, хорошие, кожаные, девочкой она такие вот и караулила, когда они в какое-нибудь село приходили и она сидела перед церковью — как же ненавидела она это, обе старшенькие-то на селе работу себе какую искали, а она, младшенькая, должна была с протянутой рукой сидеть, весь день напролет, голову пониже опустить, руку повыше поднять, но если туфель не видать, то руку можно спрятать, это она быстро смекнула, те, что в обмотках денег не давали, те, что в лаптях — время от времени, но как только завидишь туфли, тут уши востро, настоящие только, кожаные, как вот эти ее, оттопедические они называются, в Славе таких и не было, двенадцать дырочек с каждого боку, жалко даже, что в Славу не приехать сейчас, Нина ей приглашение сделала, даже виза есть, да что поделаешь, если даже до церкви не дойти на таких-то ногах, и оттопедические эти не помогут, ноги-то всё, отслужили, походили по белому свету вдоволь, до Гришкиного Нагара, от самого Тартарска, четыре года или сколько там, только и ходили, ходили, каждое лето, как снег начнет таять так до самого урожая, а тут уж, дай бог, чтобы кулак какой сжалился и хоть бы в сарае уголок дал, чтобы зиму перезимовать.

Чтобы влезть в туфли, ей пришлось, как всегда, практически вытащить шнурки, а потом снова вдевать их во все двенадцать отверстий, завязала бантик, а поверх еще и узел затянула, чтобы уж наверняка, вот и управилась. Причесала волосы, причем в ванную ради этого не пошла, для ее патл, как считала Надежда Ивановна, хватало и экрана телевизора, оно и лучше, когда не видишь себя слишком хорошо, затем накинула плащ, на улице было еще тепло, и вместо сумочки, которую обычно брала в таких случаях — хотя зачем, собственно, если ключ у нее всё равно висел на груди, на цепочке, а кошелек она всегда прятала в специально пришитый к юбке карман, — вот и взяла вместо сумочки