Дни убывающего света - Ойген Руге

— Он на мне жениться хотел, — сказала Надежда Ивановна.

— Кто? — спросил Курт.

— Ну, Петр Игнатьевич, — сказала Надежда Ивановна.

— А, — сказал Курт, — конечно.

Но она чуяла, что он ей не совсем поверил.

— Он бы женился на мне, — повторила она, — если бы Марфа не была против, а потом мы ушли из Гришкиного Нагара, позже, когда Ира уже подросла, в Славу.

— Это в каком же году было? — спросил Курт.

— Когда Советы пришли.

— Когда Советы пришли, Надежда Ивановна, то Вам как раз десять лет исполнилось.

— Нет, нет, — поправила Надежда Ивановна, — я точно помню, это было, когда родич забил коров, потому что было сказано, у кого больше трех коров, того раскулачат, и потом его всё равно раскулачили, потому что он коров забил.

— Вы же говорили, что его расстреляли.

— Должно быть, расстреляли, давно это было.

— И вы отправились в Славу.

— Ну да, поначалу маменька Марфа не хотела в Славу-то, там же Советы были.

— Но в Гришкином Нагаре тоже были Советы, Вы же только что сказали.

— Да, но, пойми, в Гришкином Нагаре от Советов не так много было — шесть изб, даже церкви не было, сносить нечего. В Славе они, говорили, церкви сносили. Электричество провели. Маменька-то моя, она с этим всем не хотела связываться. Она была против прогресса. А я не против. То, что церкви сносили, это грех. Но электричество, почему нет? А школу обещали в городе открыть, так мы и переехали в город, в основном из-за Ирины.

— В какой это город? — спросил Курт.

— Как это, в какой?

— Вы сказали, что вы в город переехали.

— Да, ты же знаешь, — сказала Надежда Ивановна.

— То есть вы Славу имеете в виду.

— Ну конечно, Славу. Куда же еще?

— Конечно, — сказал Курт. — Куда же еще.

Они перешли на другую сторону улицы. Солнце пробивалось сквозь редеющие кроны деревьев, прогревало через одежду, до косточек. Надежде Ивановне нравилось идти вместе с Куртом, вот так рука под руку, ей это немного льстило, она за разговорами даже про ноги забыла. Может, всё-таки ей до церкви добраться разочек, до православной, часть пути можно на трамвае проехать, и поставить свечку за Сашу, и пусть он не верит, может, это всё же поможет ему, чтобы он наконец-то обрел покой, мальчик, или пожертвование внести, уж если про деньги речь вести, то они у нее были.

Дом у Шарлотты и Вильгельма был красивым. Маленькая башенка, что возвышалась на крыше, делала его похожим на церковку, маменька Марфа приняла бы его за церковку, но, правда, она каждый каменный дом считала церковкой. Порог у дома был низкий, практически прямо у самой земли, именно это обстоятельство казалось Надежде Ивановне превосходным, всего лишь по одной ступеньке нужно было подняться, и ты уже стоял перед двустворчатой дверью из цельного дерева, вон даже с резьбой и двумя золотыми рыбьими головами.

Дверь им открыл молодой мужчина в костюме, Надежда Ивановна частенько видела его у Шарлотты с Вильгельмом, веселый такой мужчина, всё смеялся и очень уж восторженно с ней здоровался, всё «babuschka» да «babuschka» говорил, а Надежда Ивановна ему сказала: «Бог с тобою, сынок».

— Bog s toboju, synok.

Сначала входишь в маленькую прихожую, отсюда стеклянная дверь вела в просторный коридор, была даже гардеробная ниша, которая выглядела один в один как дверь в дом, из дерева и с резьбой, вот только Вильгельм ее покрасил, но со вкусом, не как Ира, которая выкрасила мебель в белый цвет так, что всё выглядело, как в больнице.

Сейчас же подошла, шелестя платьем, Шарлотта, она тоже была старше Надежды Ивановны, но ноги всё еще резвые и прическа, как у молоденькой. Разговор между Куртом и Шарлоттой шел на немецком, Надежда Ивановна поняла, что Шарлотта спросила про Иру и Сашу, и по лицу видно было, как расстроила ее новость Курта о том, что Саша в Америке. Как бы то ни было, приняла она это стойко, только Вильгельму не надо ничего знать, ni slowa Wilgelmu, повторила она специально по-русски.

— Понимаете, Надежда Ивановна, он уже совсем…

И сделала непонятный жест рукой. Что такое с Вильгельмом? Не здоровится ему?

Он и вправду отощал, с тех пор как Надежда Ивановна видела его последний раз, он почти затерялся в своем огромном кресле. Взгляд затуманился, а голос прерывался, когда он с ней здоровался.

— Тебе, батюшка, — сказала Надежда Ивановна и протянула ему банку с огурцами.

Взгляд Вильгельма прояснился, он посмотрел на Надежду Ивановну и сказал потом, указывая взглядом на огурцы:

— Garosch!

Но это же не горох!

— Это огурцы, — поправила Надежда Ивановна, — ogurzy!

— Garosch! — сказал Вильгельм.

— Ogurzy, — повторила Надежда Ивановна.

Но Вильгельм, видимо, чтобы доказать Надежде Ивановне, что внутри горох, велел открыть банку, выловил огурец. И хотя теперь развеялись все сомнения, что это огурец, он сказал:

— Garosch!

Надежда Ивановна кивнула, вот оно что сталось, с Вильгельмом. В дорожку собрался старый Вильгельм. Теперь она поняла затуманенность его взгляда, она уже видела такое у тех, кого смерть пометила.

— Bog s toboju, — сказала Надежда Ивановна.

И принялась здороваться с гостями. Многих она знала, не всех по имени. Она знала молчаливого мужчину с грустными глазами, который открыл Вильгельму банку с огурцами. И жену его знала, блондинку, которая всегда — если только не стояла рядом с мужем — казалась выше его на голову. Она знала продавщицу из овощного магазинчика, что рядом с почтой, приятная женщина, которой она, не задумываясь, доверяла свой кошелек, чтобы та сама взяла причитающуюся сумму. И полицейского знала, и соседа, руки у которого всегда потели и который всегда здоровался с ней «Da sdrawstwujet!», а что должно здравствовать, то ни разу не сказал. Вообще, все были очень приятными, даже те, кого она не знала, мужчины специально вставали, пожимали ей руку и похлопывали по плечу, так что даже и неудобно было, только вот мужчина в сером костюме, который в прошлом году с ней на русском общался, смотрел на нее так, будто не узнавал, руки его дрожали и лицо застыло, и как-то он на Брежнева вдруг стал похож.

Она села в самый дальний конец праздничного стола, ей специально пододвинули небольшое кресло, в котором она утонула и не доставала до столешницы. Ей принесли кофе и пирог, слава Богу,