Плавающая черта. Повести - Алексей Константинович Смирнов

Делай так: видишь, резинки скрестились? Делай два. Видишь, перекрутились? Делай три: повернись и ударь в ладоши. А теперь - винтом, и: ме-ди-ци-на!...

Ангелина топнула ногой (настоящей, не стволовой):

- Можете смотреть!

Настя и Лена уставились на резиновую игру, не веря глазам: Кати не было.

- А где же Катя? - глупо спросила Настя.

- Она забавляет Василька, - туманно ответила Ангелина. - Ее здесь нет. Она пропала. Хотите так же?

- Хотим! - закричали Настя и Лена.

- Тогда пусть Лена отвернется и считает до ста, а Настя становится между резинками... Делай раз...

Тремя минутами позже во дворе прекратился шум, двор опустел.

Ангелина поддернула лямки, свернула за угол и зашагала к автобусной остановке.

Под окнами остались стоять два ящика, перетянутые резинками из трусов Коровина-старшего.

Глава 3

Ангелина зашла в кафе, которое, вместе с большим и плоским, как его передачи, телевизором, работало допоздна. Она выбрала место, откуда хорошо было видно экран; полный мужчина, расположившийся напротив, пожирал глазами спасателей, разбиравших завалы.

- Нет, вы видели? - пробормотал он, наскоро оценивая Ангелину и устанавливая подсознательную связь между ее лягушачьим ртом и крупным серебряным перстнем в виде распластанной лягушки у себя, на тестообразном пальце.

Ангелина, что до нее, увидела, что толстяк пьет текилу.

- Мне того же, - бросила она официантке так, что та не разобрала, кто из двоих делает заказ, однако упорхнула, если данное слово применимо к ее манере передвигаться.

Ангелина осматривала полутемный бар, обустроенный под зарубежную старину.

- У вас красивое кольцо, - она накрыла лапу соседа своей ладошкой.

Тот замер, притих, но Ангелина уже отвечала на его первый вопрос:

- Вижу ли я? Конечно. Взорвали дом; он сложился, как карточный. И что вас удивляет?

С каждым словом тон ее голоса, выражение лица и взгляд все более соответствовали таковым собеседника, и тот, принимая от официантки текилу для Ангелины, согласился:

- Да, почему бы и нет?

- Вы не подумайте, - рассмеялась Ангелина толстяцким смехом, наглаживая серебряную лягушку. - Я не взрываю дома. И у меня на поясе, - она свесила голову и заголилась, - нет шахидского пояса. Но разве вам никогда-никогдашеньки не хотелось взорвать чей-нибудь дом? И чтобы без этих, - она дернула подбородком в направлении экрана, - подробностей. Или с ними, - Ангелина пригубила из стакана. Взволнованный толстяк не замечал пальцев, ощупывавших его притихшую лягушку. Ему чудилось, будто он только что вступил в не слишком трезвую беседу с самим собой.

- Да, мне хотелось, вы правы. И не раз. Как вас зовут, уважаемая...

- Ангелина, - просто и подмигнув, ответила Ангелина.

- А... извините... вы... - Толстяк вдруг ощутил силу и мощь своего отечного бумажника, нисколько не защищавшего такого же отечного сердца. - Вы... свободны...вы... предпочитаете мужчин? - он чуть не умер от собственной смелости.

- У меня разные предпочтения и разные фамилии, - Ангелина, словно тройку, семерку и туз, разложила перед ним три заграничных паспорта, выписанных на фамилии Би, Ши и Онли. - Дайте мне ваши деньги. Ведь вы собираетесь сделать заказ?

Сотрапезник выдернул лапу с лягушкой, вытянул бумажник, давно покрытый испариной. Неприличным щелчком подозвал обслугу...

- Мы продолжаем нашу беседу, - Ангелина свела кустистые брови, переморщила нос из утиного в обезьяний. - Многие хотят взрывать дома. Чей дом вам не по душе? Кто в нем живет? Чечены? Просто черные? Военнослужащие из горячих точек? Жиды? Неприятные во всех смыслах соседи? Где у вас брешь? Откуда у вас свищет?

Набирая тон, она все шире разевала рот, но мужчина не видел ноги.

- Мне нужна брешь, - настаивала Ангелина. - Я завожусь в пустоте, и я расширяю щель, и ворочаюсь кукушонком, потому что нуждаюсь в месте. А ваши желания - пустота, и я - везде, где витают ваши пустые желания...

"Пустота, везде пустота", - толстяк взялся за голову.

Он, разумеется, заблуждался: меж ними, на дубовом столе, множилось горячее и холодное, вырастали ледяные ведра, шипели газированные фужеры.

Ангелина вдруг оборвала свою речь и состроила гримасу:

- Вы вконец перепугались, - и смех ее был звонкий, как серебряное копытце. - Я не цыганка и не дьяволица, я чувствую бреши. Мне понятны ваши желания, вы этого хотели, - она обвела закуски. - Бреши притягивают меня по закону сродства.

Она взяла собеседника за руку и приложила эту руку к своей груди.

- Я иногда жалею дядечек, - сказала она зачем-то. - Что вы почувствовали?

- Ничего, - прошептал мужчина.

- Правильно, ме-ди-ци-на. Там ничего нет. Все - ниже, - и она повела его руку вниз, где действительно сосредоточились, куда стекли две продолговатые, каплевидные груди-груши. - Все - здесь. Их слишком часто оттягивали, словно резинки от раскидаев - хлоп! Жу-ки!...

- Послушайте, я умоляю вас прекратить, - мужчина, пойманный на пустом желании, слегка приподнялся, глядя вокруг себя затравленным взглядом. - Сейчас мы расплатимся и... мы продолжим наш странный разговор в более спокойной обстановке... коль скоро вы би... онли.... да хоть бы и моно...

...Но Ангелины уже не было за столом; бумажник толстяка наполовину опустел.

- Вам придется оплатить солидный счет, - укоризненно обратился к мужчине специально приглашенный хозяин заведения.

Толстяк дико смотрел на разбитые фужеры, разбросанную по полу пищу, расколотые тарелки, изломанные цветы; на кровавый след, оставленный содранной с пальца лягушкой.

Он рухнул на стул и закрыл руками лицо:

- Что я натворил? Зачем, почему я все это устроил? Кого я хотел убить? Кого взорвать?

- С вами была интересная дама, - позволил себе напомнить третий официант. - Она была странная тем, что в ней, с какого боку не посмотришь, увидишь свою хорошую знакомую.

- Да нет же! - взревел толстяк. - Это был я, это было мое отражение вон в том проклятом зеркале, чтоб оно провалилось, это зверье! - Последнее, что он сделал - метнул в экран телевизора пустую бытылку и тем прекратил работы по разбору завалов.

...Ангелина доехала до дома на такси. Шофер был блондин, и она осветлилась из русой, став ярче; шофер спросил номер ее телефона, и она чей-то дала ему и продолжала дарить, дарить, дарить ему то самое блаженство, что возникает, когда шуруешь в зубном разломе языком, но лучше всего - изящной ножкой, которая, пускай и не на месте, сто ножек бьет, и бьет, и бьет...

Дома ее