Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

речах для Гундурова звучало лишь отражение мнений и доводов его тетки, с которою, надо быть, объяснял он себе, князь говорил о нем, пока они с Ашаниным курили в саду… Никаких личных намерений он со стороны князя не предполагал, – да и что он мог предполагать? Князь говорил дело, – кроме разве о «славянском вопросе», который он «разумел по-Меттерниховски25», на что у Гундурова и были готовы возражения «на будущий раз». А затем то, как предлагал князь «расставить шашки», чтобы устроить на будущий год его поездку за границу, даже очень понравилось Гундурову… Только «не теперь, не теперь, и поскорее кончить с этим разговором!» – внутренне восклицал он…

– Князь, – сказал он громко, – я поставлен теперь в такое положение, что мне действительно, кажется, ничего более не остается, как последовать вашему совету. Я переговорю с тетушкою, и она, вероятно, ничего не будет иметь против такого моего путешествия… А на будущий год позвольте уж мне серьезно рассчитывать на ваше содействие…

Морщины разом сгладились с чела князя Лариона. Он встал и протянул руку Гундурову.

– Я вам от души добра желаю, Сергей Михайлович, знайте это! – искренно, почти горячо проговорил он.

Молодой человек был тронут – и с безмолвным поклоном пожал поданную руку…

В это время по всему дому раздался трескучий звон китайского гонга.

– Одеваться! – весело и насмешливо объяснил князь. – Я должен предварить вас, Сергей Михайлович, что княгиня Аглая Константиновна бывала в английских замках и их обычаи перенесла теперь в Сицкое: к обеду у нее являются не иначе, как во фраке и белом галстуке. Звон этого гонга обозначает: к туалету; через час позвонят на дворе – к обеду. Соображайтесь…

Приятели наши поклонились и вышли.

Князь Ларион прошел за ними несколько шагов, медленно оборотился и, когда они исчезли в соседней комнате, вернулся к своему рабочему столу, сел против портрета племянницы и, подперев голову обеими руками, погрузился в глубокую, сладкую и мучительную старческую думу…

XVI

– Каково, ядовит старик-то этот? – заговорил Ашанин, как только сошли они с лестницы на двор, по пути к своим комнатам.

Гундуров с изумлением поднял голову.

– Да что ты, лицемер или простофиля? – даже рассердился его приятель. – Ты в самом деле не разобрал, к чему он вел речь?

– К чему? – рассеянно повторил наш герой. – Он советовал мне ехать по всей России…

– Боже мой, как бестолков этот ученый народ, – воскликнул Ашанин, – да ведь это ж он тебе в рот положил! Весь этот разговор об его участии к тебе, о старых связях, о славянофилах, о твоей карьере, и чего он тут ни наплел… – неужто ж он даром стал бы кидать свои слова?.. Ведь все же это подведено было к тому, чтобы как можно любезнее предварить тебя заранее, что «княжну не выдадут за 23-летнего человека», который «не создал себе еще никакого положения» – и чтоб ты, значит, отложив всякое попечение, отправился «не медля» путешествовать по киргизским степям!.. Или ты пропустил мимо ушей его слова?..

Гневом, стыдом и страданием исказилось все лицо Гундурова.

– К чему ты мне это говоришь? – обернулся он на приятеля с побледневшими губами.

– Как к чему, Сережа?..

– Да, к чему? Ведь ты знаешь… что я никаких намерений… княжен сватать не… имею, – едва находил он силу выговаривать.

– Я знаю, Сережа, но…

– Ты… ты привез меня сюда, играть… играть, а не… Ты… или этот князь… вы… Что вы хотите от меня наконец! – почти взвизгнул Гундуров.

– Да ничего же от тебя не хотят… Сумасшедший!

– А не хотите, так оставьте вы меня все в покое!.. – И, махнув отчаянно рукою, он побежал к флигелю, на крыльце которого давно его ждал Федосей.

Чернокудрый приятель его остановился посреди двора, не зная, идти ли за ним, или дать простыть его первому пылу.

– Однако, – говорил он себе мысленно, – как он врезался, бедняга!.. И это с двух… чего? – с одного разу! Вот эти девственные, загорятся сразу, как копна горят!.. И отвести его теперь поздно… Станет он теперь мучиться, безумствовать, – и я ведь знаю его, он на все способен; я помню, как в пансионе он из второго этажа выскочить хотел, когда его вздумал высечь инспектор… Весь вопрос теперь в том, что она, разделяет ли?.. Сегодня она меня что-то очень подробно расспрашивала о нем… С другой стороны, эта нотация князя… Так или иначе, жар-птицу, по-моему, добыть легче!.. Эх, Сережа, мой бедный, надо же… И это они называют жизнью? Нет! – И в подвижном воображении Ашанина закопошились тут же обычные представления, – нет; вот эту быстроглазую Акулину, например, «к груди прижать во тьме ночной» – дело будет другое!.. А все же так этого оставить нельзя! Раз Сережа избегает даже говорить со мной, надо предварить его тетушку.

И Ашанин вернулся в дом – отыскивать г-жу Переверзину.

В это же время в одной из садовых беседок, куда по выходе из театральной залы исправник Акулин увел свою дочь, происходил между ними следующий разговор:

– Потрудитесь объяснить мне, сударыня, – говорил родитель, отдуваясь от спешной ходьбы, – на что тебе нужно Ранцова пред всем обществом шутом выставлять, – а?

– А вам-то что до этого? – отвечала на это дочка. – И для этого только вы меня сюда и увели? Я даже понять не могла, что за смех такой!..

– А что я тебе скажу, – возразил исправник, – что он, видя твое грубиянство, плюнет и откланяется тебе!..

– Во-первых, не говорите «плюнет», потому что это в высшей степени mauvais genre1, и вы, как сами служили в гвардии, должны знать это! Во-вторых, мой капиташка откажется от меня только, когда я сама этого захочу. В-третьих, ну, он откажется: что ж за беда такая?

– А такая, что после кощея этого, Тарусова, что ему четвероюродным каким-то приходился, досталось ему нежданно-негаданно богатейшее имение, да тысяч сто на старые ассигнации денег, что он любую княжну в Москве за себя может взять, – вот что! А у нас с тобой жаворонки в небе поют, да и все тут!..

Бойкая барышня вспыхнула, как пион:

– Что ж, это вы мне никого лучше найти не могли, как армейского, необразованного Ваше благородие? Разве я на то воспитывалась в институте, чтоб капитаншею быть? Разве…

– И, матушка! – перебил ее, махая руками толстый Елпидифор. – Вас там что цыплят у ярославского курятника, штук шестьсот зараз воспитывается; так на всех-то на вас, пожалуй, Ваших светлостей и не хватит.

– Да разве я была как все, как все шестьсот? Когда вы меня брали, вы не помните разве,